Я вспомнил, что в середине июня в Киеве должна быть мать Клары. Нашел номер телефона, который она дала мне еще в Москве, и позвонил по нему. Оказалось, что Екатерина Уваровна уже второй день здесь и ждет моего звонка. Долго я рассказывал ей о киевских встречах и впечатлениях. Затем сообщил, что теперь предполагаю ехать в Остер, к Марии Хомяк, а там видно будет.
— Когда едете? — спросила она.
— Завтра или послезавтра… Хотите, поедем вместе? — предложил я. — Булавин и Алексеев берут отпуск и едут.
— Мне бы очень хотелось. Боюсь вот, как бы не быть вам обузой.
— Почему обузой? Место в машине есть… Дорога туда, как мне говорили, отличная.
Мы договорились утром еще созвониться, я повесил трубку и стал приводить в порядок свои записи. Многое все еще продолжало оставаться неясным. Чем кончилась история с парашютисткой Беклемешевой, неожиданно появившейся в центре Кима? Судя по обмену радиограммами между Беловым и Кимом, она оказалась не той, за которую себя выдавала. Затем Павлов. У меня имелась версия его гибели, и в общем-то она звучала правдоподобно: перейдя со своим батальоном на нашу сторону, Павлов бесстрашно сражался. Но занесся, совершил очередную дерзкую выходку, что всегда ему было свойственно, не подчинился командующему и был расстрелян. На фронте и в тылу действовали законы военного времени. Но все-таки мне хотелось подробней узнать об этом. Конечно, теперь из мудрой дали времен все ошибки и перекосы видны отчетливее.
Наутро я позвонил Екатерине Уваровне.
— Не раздумали? — спросила она.
— Ни в коем разе. Едете?
— Еду.
…И вот уже блестит Днепр, а над ним километровым стальным кружевом нависли фермы Дарницкого моста. Теперь уже Булавин снова начинает рассказывать, как все это было. «Волга», вырвавшись на простор, стремительно набирает километры. Постепенно в машине воцарилось молчание. Каждый размышлял о своем. И наконец, после двухчасовой езды, надпись у дороги: «Остер». Небольшой это городок, с деревянными домиками, огибаемый речкой Остер. И вот уже мы подъезжаем к главной площади, центру города с двумя-тремя магазинами. Остановились. Здесь была конспиративная квартира верной связной Кима Марии Хомяк.
— Да вон она идет, — сказал Алексеев.
Шагах в ста я увидел женщину… Она шла из магазина с покупками.
— Сюда! Сюда! — закричали мои спутники, размахивая руками.
Женщина ускорила шаг. Высокого роста… Широкоплечая и румяная. И вот уже она улыбается, бежит, обнимает Алексеева и, смеясь и плача, повторяет:
— Цыган, Цыган!..
— Не Цыган, а Цы́ган… Что, изменился?
— Что же ты хочешь? Годы… Ох ты, Цыган!
— Знаток! Или забыла?
— Ну, мы тебя Цыганом звали… Лохматый всегда ходил…
— А я? — с шутливой обидой кричит Булавин.
— Мордвин! Вот, его так и кликали… Бессовестные!.. Ух вы, бессовестные, забыли, никогда не заедете… Екатерина Уваровна, а вы?..
— Вот, Машенька, снова приехала…
«Они знакомы, — значит, мать бывала уже в этих местах», — подумал я.
Мария протягивает мне руку. Знакомимся… Мне интересно, как восприняла Мария мой очерк о Киме, помещенный в газете. Я спрашиваю об этом.
— Читала, как же… Можно и так, — говорит она. — Хорошо, что вспомнили… Сколько лет прошло — и ни слова о нем… Разве то справедливо? Сам Ковпак приезжал к нему за советом… И Ким ездил к нему… А как наши войска пришли в Междуречье — он уже в стороне оказался.
— Что поделаешь, такова участь разведчика — всегда оставаться в тени…
— Кому — тень, кому место под солнцем… Памятник ему надо ставить.
А прохожие останавливаются и с любопытством смотрят на нашу шумную группу. Появляется заведующий местным краеведческим музеем. Он хочет, чтоб мы прежде всего посетили музей. Я же обдумываю план своих действий… Наконец мы разделяемся. Основная группа идет в музей…
Льет дождь, но никто на это не обращает внимания. Тихие улицы, редкие пешеходы, домики с резными окошками, впрочем, попадаются и каменные. В центре городской парк с обелиском павшим героям.
Едва мы вошли в музей, разговоры тотчас же смолкли. Мы останавливаемся у стенда, посвященного центру Кима (Гнедаша). И вокруг большого портрета человека с высоким лбом, в свитере, расположились фотографии его соратников, учеников. А вот маленькая головка Клары Давидюк… Здесь она совсем девочка… Мать молчит, Мордвин и Знаток перешептываются, они тоже находят себя… Фотографии тусклые, видно пересняты откуда-то.
Наверное, с час мы пробыли в музее, а потом поехали к Марии Хомяк. Она живет на окраине. Городского здесь уже ничего нет. По обеим сторонам улицы хаты с небольшими участками. А вот и ее домик. Мы отворили калитку. На дворе чернеют бревна. Сарай покосился. Маленькая собачурка залилась тонким пронзительным лаем, но уже через минуту махала хвостом и всем своим преданным видом показывала, что рада гостям. Мария встречала нас на крыльце. Мы пошли в просторную кухню. Здесь все пылало — хозяйка готовилась к приему своих товарищей по оружию. Она пригласила меня в комнату. Никелированные дуги кровати, стол, швейная машинка, накрытая крупным белым кружевом. В центре между двумя окнами большой портрет Кима в рамке под стеклом. Такой фотографии я не видел еще… Здесь он был совсем не резидент, а веселый обаятельный парень, открытый и добродушный. Словно сбросил маску непроницаемости.
— Кому он так улыбается? — спросил я.
— Людям, — отвечала Мария.
— А Клару вы хорошо помните?
— Как же!.. Барышня была… Москвичка. Интеллигентная, ученая… Все около рации своей. Как Ким уйдет в Киев или в Чернигов в черном своем мундире с крестами — ходит молчаливая, волнуется, видно… Завидит меня — «Машенька, Ким не вернулся еще? У меня много радиограмм накопилось». Потом, как я до дому ходила к нему в Салогубовку, все спрашивала про мать и его сестер. «Жену видела?» — «Нет, говорю, не нашла ее там…»
