что я встретился с ним в Виленской тюрьме. Мы старые друзья с ним по Белостоку. Должен сказать, что тогда, в 1909 г., этот выстрел прозвучал так одиноко, так жалко, все понимали, что это бессильный жест, что он не будет иметь большого значения.
Поэтому он, может, гораздо более привлекал внимание всех нас, в тюрьме находившихся…
(читает)
В этот же вечер он пишет последнее письмо, в форме завещания, просит передать его речь на суде товарищам на свободе. «Если мой выстрел был неудачен, то речь в суде будет удачнее», кончает он загадочными словами, что в руки палача не отдастся.
«Сегодня последняя ночь, через пару часов услышишь новость…» (читает).
Получаю это его последнее письмо. Я ему на письма ничего не отвечал, было трудно поддерживать переписку с человеком, который через два часа должен умереть. Я понял, что те товарищи, которые там жили и говорили ему о всяких пустяках, были более там уместны, чем я, который не мог ему отвечать. Но что он подразумевал, говоря, что не дастся палачам в руки? Одно из двух, или он удерет, но это фантазия.
Правда, был в [190] 9-м году побег 9-ти чел[овек] из Виленской тюрьмы, совершенно безуспешный. Всех перебили. Единственным достижением было то, что они не дались в руки живыми, успели разрезать 6 надзирателей на мелкие куски. Этот побег, с точки зрения успеха побега, не выдерживал ни малейшей критики. Я, конечно, грешен, что до сих пор не писал о нем, это был геройский побег, я не знаю равного ему. Вышли утром в уборную и давай бежать, резать надзирателей, но к этому готовились 3 месяца, у каждого был нож сапожный в руках. И вот если и тут такой же побег, терять нечего было.
Но надо было думать другое, что он вступит в борьбу с надзирателем в последнюю минуту и не отдастся им в руки живым. Все-таки не советовать ему делать этого нельзя было. Я сидел и ждал. Последнюю записку я получил в 4 часа дня, а в 8 часов запахло по всему коридору керосином, через некоторое время я услыхал беготню по коридору. Оказывается, он обвязал голову полотенцем, сам обвязался одеялом, вылил весь керосин из лампы и зажег себя, не издав ни малейшего крика. Надзиратель услышал об этом, только когда уже было невозможно находиться в коридоре, ко мне на этаж доносилось все это, и я догадался, в чем дело.
Другой такой товарищ, мимо которого я не могу пройти, это Борис Энгельсон, так же, как Токарь, он долго работал в России; был осужден на каторгу, был взят в типографии анархистской в Белостоке. Но из тюрьмы ему удалось бежать [за границу]. Там он сидит, однако недолго, возвратился и активно работает в Белостоке, при его участии была поставлена первая нелегальная типография в России, была выпущена солидная брошюрка и масса листовок. (Читает)[914].
Был целый ряд рассказов старшего надзирателя Минеева[915]. И когда меня посетил Игнолинский[916], друг Столыпина[917], он старался доказать, что анархисты есть ненормальное психологически движение, он рассказывал следующее: «представьте себе, правительство обвиняет одного из анархистов из вашей Виленской тюрьмы, казнят его. Присутствует начальник тюрьмы, начальник прокурора[918], полковник и 15 солдат надзирателей. Чего ради держать речь таким людям, которые тебя слушать не хотят, тут не было [ни] одного рабочего, который интересовался его речью, не было ни одного человека, который с удовольствием не затоптал бы его ногой, зачем плевать в лицо людям, зачем кричать — долой самодержавие, людям, которые ни малейше не сочувствуют эти[м] словам?»
Вот, товарищи, эхо, которое раздалось после этого. Смерть Энгельсона была удивительна. Мы ходили на прогулку мимо его камеры, нам удавалось открывать форточку и два-три слова сказать, хотя это стоило 7 суток ареста. Этот человек не представлял себе, что он через день-два должен умереть. В последний момент он пишет письма и заботится о том, чтобы его рубашка попала к самому нуждающемуся, чтобы его фунт сахару получил такой-то, так до самого последнего момента. Простоватый старший надзиратель Минеев в час ночи приходит ко мне и говорит: «Я думал, ваши еврейчики трусы, а ведь это прямо герой. Я не видел таких других, как такой-то и такой-то». Он говорил еще о Берзине[919] из люмпен-пролетариата, который умер удивительно, и об Энгельсоне.
Я рассказал об этих двух товарищах только, потому что нужно сократить мой доклад. Вероятно, это еще придется повторить о многих других, но один человек все же нисколько не похож на другого. В памяти сохранилась анархистка К…[920], которая перед смертью становится философом, начинает философствовать о том, что смерть ничем не хуже жизни, что все страдания от жизни, смерть хуже жизни только тем, что она неизвестна. Чтобы не было такого понятия, что заслуживают особого внимания только два товарища, я должен сказать, что масса таких людей удивляет своей жизнью и своей смертью. Я теперь должен перейти к тому, чем эти люди, как идейные, так [и] люмпен-пролетариат, были связаны с еврейским миром[921].
«Ваш перевод предназначается для большой русской публики»
Переписка между Шолом-Алейхемом и Саррой Равич
Публикация, вступительная статья и примечания Александра Френкеля
Стечение обстоятельств столкнуло на берегах Женевского озера двух эмигрантов из Российской империи, практически не имевших общих интересов. Шолом-Алейхем, самый популярный еврейский писатель начала XX века, покинул Россию по совету врачей, чтобы после приступа тяжелой болезни поправлять здоровье на курортах Швейцарии, Италии и Германии. Ко всем современным ему идейно-политическим течениям он относился скептически и сочувствовал разве что сионизму, но также с изрядной долей скепсиса. Сарра Равич, профессиональная революционерка, член большевистского крыла РСДРП, эмигрировала, спасаясь от преследований в период спада Революции 1905–1907 годов. Первый из них искал переводчика. Вторая нуждалась в заработке. Около полутора лет они сотрудничали, изредка встречаясь и поддерживая постоянную переписку, результатом чего стал выход в свет русской версии романа «Кровавая шутка». Велась работа и над переводом других произведений, однако внезапно их взаимодействие по неясной причине прервалось. Сохранившиеся письма содержат богатый историко-литературный и филологический материал, но оставляют открытым вопрос: как и почему непростое для обеих сторон, но вполне успешное сотрудничество завершилось?
1
Ляля Кауфман, дочь Шолом-Алейхема, свидетельствовала: «Отец очень быстро увлекается людьми и так же быстро разочаровывается»[922]. Точность наблюдения дочери подтверждается отношениями писателя с переводчиками его произведений на русский язык. Едва ли не каждый
