тем, в каких выражениях оные богословы призывали российского монарха привести народ свой «к свету истины» и покорить их «власти Иисуса Христа», как будто те, кому удалось сохранить учение Иисуса Христа в неприкосновенности, живут во тьме неверия и вне христианства. Другие говорили, что Греческая Церковь не отделялась от Вселенской: скорее в этом можно обвинить латинян, из чего можно заключить, что догмат об исхождении Святого Духа был упомянут богословами Сорбонны с дурными намерениями, ибо святые отцы, используя формулу ex Patre per Filium, подразумевали под ней не предвечное исхождение, а временнóе, т. е. проявление Духа в твари. Кроме того, они утверждали, что сорбоннские богословы неточно передают мысль св. Епифания и других отцов. Что же до примата Римского Понтифика, то о нем они отозвались с критикой. Они утверждали, что не признают другого Главы Вселенской Церкви, кроме Христа, Который пребывает с нею до скончания века. Папа и в самом деле первый среди епископов, однако это первенство было им получено лишь с дозволения самих этих епископов, желавших воздать честь Риму как столице империи, а не по велению Христа, желавшего, чтобы Его Церковь была вселенской и распространилась in universum mundum[1216], а не была бы привязана к какому-либо одному определенному месту. Следовательно, Римский Престол, пусть и особенный, не мог быть центром Вселенской Церкви. Они также добавляли, что если некоторые греки и поддерживали Пап, то они были продажными людьми, желавшими польстить Римской Курии. В конце концов, после долгого обсуждения письма сорбоннских теологов, высказав множество различных соображений, которые невозможно все воспроизвести в нашей краткой истории, епископы отправились к царю и выразили решительный протест против этого предложения, указав на опасности, коими чревата любая попытка реформировать религию русских, обращенных в христианскую веру усилиями греческих святителей и миссионеров и блюдущих обряды и догматы Восточной Церкви. Этого было достаточно для того, чтобы царь Петр отказался от всех своих намерений на этот счет и больше никогда не упоминал об этой реформе, а русские прелаты так никогда и не дали сорбоннским докторам никакого ответа[1217].
Выехав из Парижа в направлении Реймса, царь через пять дней прибыл в Намюр и 2 августа оказался в Амстердаме. Власти города устроили для него праздник — морское сражение между двумя эскадрами, состоявшими из кораблей различных типов. Все море было покрыто суднами, полными зрителей. Посетив остальные города Соединенных провинций, царь второго сентября вместе с царицей отбыл в Берлин, а оттуда в Данциг, где князь Долгорукий отрегулировал некоторые статьи договора с этим городом, который царь брал под свое покровительство. Из Данцига царь 21 октября направился в Петербург, где не был уже шестнадцать месяцев. В Петербурге он нашел множество проблем, которые необходимо было решить. Народ роптал против министров, на которых было возложено управление государством. Царь имел терпение лично выслушать жалобы обвинителей и оправдания обвиняемых. Для этого он несколько дней провел в Сенате с раннего утра до четырех часов пополудни, однако, поняв, что масштаб зла был бóльшим, чем ему сначала представлялось, и что дело требовало чрезмерно долгих обсуждений, решил создать трибунал, разделенный на несколько коллегий, которые по глубоком изучении вопроса должны были выносить приговоры. Было необходимо, чтобы сенаторы сами представали перед этим трибуналом, отдавая отчет о своей деятельности. Расследование было проведено по всей строгости, и царь с горечью обнаружил большое число виновных в злоупотреблениях, вымогательстве, взяточничестве и растратах. Всем им пришлось понести наказание в соответствии с тяжестью вины.
В то же время царь пожелал коренным образом изменить устройство министерств, поэтому он, в подражание виденному им во Франции, учредил несколько советов под именами Коллегии иностранных дел, финансов, морских дел, мануфактур и коммерции[1218]. Дела иностранные доставили ему не меньше забот. Татары, жившие на границах Казанского царства, хотя и были подданными Российской империи, начали собираться в отряды и угрожать ее провинциям набегами, тем более опасными, что их единственной побудительной причиной была жажда трофеев. Царь подозревал, что татар подначивала Порта ради повода разорвать недавний договор, но оказалось наоборот, потому что султан, узнав о подозрениях царя, послал к нему агу, чтобы «объявить ему, что не только никоим образом не причастен к замыслам этих мятежников, но даже специально предупредил их: если они, возвращаясь после набега, окажутся на территории Оттоманской империи, то пощады им не будет». Царь был весьма удовлетворен этим заявлением, которое казалось тем более искренним, что положение дел в Сербии и Венгрии (там принц Евгений [Eugenio][1219] захватил Темешвар [Temisvar][1220] и Белград [Belgrado]) не позволяло султану создавать себе новых врагов. Поэтому для отражения татар царь приказал выдвинуться к границе значительным силам драгун, чтобы они оказали помощь казакам и защитили оборонительные линии, с большим трудом построенные на берегах Дона [Tanai][1221]. Отдав эти приказы, казавшиеся наиболее неотложными, и сделав необходимые распоряжения для подготовки большого флота к наступавшей кампании, он отправился из Петербурга в Москву, куда прибыл в январе 1718 года[1222] под приветственные возгласы всего народа, с нетерпением жаждавшего увидеть своего государя после почти восьми лет его отсутствия. Он нашел в этом городе немало злоупотреблений, нуждавшихся в исправлении, ведь дерзость губернаторов всегда возрастает, когда их государь далеко, и они надеются, что их прегрешения сойдут им с рук: Magna est illecebra peccandi, impunitatis spes[1223]. Так как и в этом случае число доносов оказалось весьма велико, царь передал рассмотрение этих дел в трибунал, созданный специально для этой цели, потому что сам решил все усилия направить на то дело, которому суждено было стать одним из самых необычных за всё время его царствования.
Царевич Алексей, сын Петра и предполагаемый наследник престола, бежал из России, пока царь был в Копенгагене, собираясь вместе с царицей отправиться оттуда в Голландию[1224]. Для успеха задуманного им побега царевич сделал вид, будто собирается приехать к своему отцу, который и в самом деле пригласил его к себе письмом от 26 августа[1225] 1716 года, в котором он объявлял, что «хочет твердо знать его окончательное решение — он должен или усердно трудиться, чтобы стать достойным наследником престола, или уйти в монастырь. Если он выбирает первое, ему следует в недельный срок прибыть в Копенгаген, чтобы вместе с царем участвовать в военных действиях. Если же он не чувствует себя способным к правлению по нездоровью и предпочел бы постричься в монахи, о чем
