местонахождении царевича он получил только на обратном пути из Парижа[1239]. Тогда он узнал, что Алексей скрывался в Неаполе в замке Сант-Эльмо. Он тотчас отправил к нему тайного советника Толстого и командира своей гвардии Румянцева [Romanzof][1240]: те поспешно прибыли в Неаполь[1241] и передали Алексею письмо от царя, написанное в Спа [Spaa] 16 июля 1717 года[1242], в котором Петр «упрекал сына за бегство из отчего дома под иностранное покровительство и призывал его вернуться в Москву, клятвенно обещая ему, что, если тот с достаточной готовностью откликнется на его призыв, он не только простит ему его недостойное поведение, но и станет любить более прежнего»[1243]. Положение, в котором оказался царевич, не оставляло ему выбора и времени думать о том, покориться или нет. Место, где он скрывался, было раскрыто: император заявил, что не хочет ссориться с царем и поддерживать бунт сына против отца. Поэтому он согласился на предложение посланцев[1244] и, выехав вместе с ними из Неаполя в конце октября 1717 года, прибыл в начале февраля 1718 года в Москву[1245], где, как мы уже сказали выше, находился царь[1246].
Он тотчас предстал перед отцом, и они долго беседовали. На следующее утро состоялось заседание Большого совета. Ранним утром этого дня гвардейцы и весь московский гарнизон с оружием в руках окружили Кремль. Одновременно всем министрам Его Величества, а также самым приближенным боярам был дан приказ явиться в Большой зал дворца[1247], а духовенству — в собор. Ударили в большой колокол, и царевич без шпаги был приведен к Его Величеству при представителях всех сословий государства. Он представил собственноручно им составленную грамоту, в которой признавался в своем проступке и просил отца о милосердии. Одновременно с этим он бросился к ногам отца: глаза его были полны слез. Царь, взяв в руки грамоту, передал ее вице-канцлеру и, подняв с колен сына, спросил его, о «чем тот просит». Царевич ответил, что «взывает к его милосердию и просит сохранить ему жизнь». Царь даровал ему эту милость, добавив, однако, что «отныне он лишается права на наследование царского венца и потому должен официально от него отречься». Алексей отвечал, что с величайшей готовностью исполнит волю Его Величества. Царь провел определенное расследование об обстоятельствах бегства царевича и пожелал расспросить его о тех, кто ему посоветовал решиться на это. Алексей сказал на ухо царю несколько слов, и они удалились в ближайшую комнату, где, как полагают, он назвал отцу имена тех, кто внушил ему совершить этот предерзостный поступок. И в самом деле: вскоре после этого царь разослал в разные концы страны трех курьеров[1248]. Вернувшись после этого разговора в зал, царевич подписал акт, в котором объявлял себя неспособным к правлению и отказывался от всех прав на престол. После этого был прочитан вслух манифест, который царь заблаговременно велел составить, чтобы сделать явными для всех причины, побудившие его лишить своего первородного сына права на престол. После зачитывания манифеста присутствовавшие при этом знатнейшие люди империи подписали грамоту, в которой клятвенно подтверждали справедливость решения царя и признавали законным его преемником Петра Петровича, обязуясь поддержать его против любого, кто осмелился бы противиться, и ни при каких обстоятельствах не принимать сторону Алексея. После этого все собрание направилось в собор, где духовенство принесло такую же клятву на Евангелии. То же самое было велено сделать всем людям в империи, занимавшим сколько-нибудь важную должность или имевшим высокий сан[1249].
Затем царь, желая пролить свет на все обстоятельства проступка своего сына, в особенности же узнать имена его сообщников, сказал Алексею, что если «тот искренне расскажет ему всю правду, то царь простит ему всю его вину: в противном случае полученное им прощение не будет иметь силы». Алексей пообещал обо всем рассказать, ничего не скрывая и не искажая, и в знак подтверждения поцеловал Евангелие и Крест. Было проведено дополнительное расследование, и царевич, среди прочего, признал, что «Василий Долгоруков[1250] сказал ему: „Дайте вашему отцу хоть тысячу письменных отречений, кто знает, что будет, когда настанет время?“».
Подобные же речи вел с царевичем и Александр Кикин [Alessandro Kichino][1251], который говорил ему, что «тот спокойно может сделаться монахом, потому что куколь ведь не прибивается гвоздем к голове — его всегда можно снять и повесить на крючок». Он же посоветовал Алексею искать защиты у императора, сказав: «Если ваш отец пошлет за вами, чтобы вернуть вас обратно, не соглашайтесь, потому что он прикажет отрубить вам голову на глазах у всех».
Никифор Вяземский [Niceforo Vasenschi][1252] сказал ему: «Если нет другого выхода, придется вам удалиться в монастырь. Позовите вашего исповедника и скажите ему, что вас заставили это сделать насильно: тот может доверить дело архиепископу Рязанскому». Последовав этому совету, Алексей рассказал об этом своему исповеднику о. Георгию[1253], протоиерею Петербургского собора, который ответил: «Я обо всем расскажу, когда придет время».
Кроме того, царевич признался, что написал из Неаполя письмо Московскому Сенату и еще одно — архиепископам Ростовскому[1254] и Крутицкому [Cudiz][1255], в которых сообщал о том, что «уехать тайно побудило его исключительно дурное обхождение со стороны отца, твердо решившего услать его в монастырь, однако он остался цел и невредим благодаря Богу и помощи другого человека, обещавшего не оставлять его в любых испытаниях. Эти письма ему посоветовал написать секретарь[1256] Неаполитанского вице-короля[1257].
Когда он достиг Вены и вверил себя покровительству своего свояка, тот посоветовался с принцем Евгением и графом Штарембергом [Staremberg][1258] и после этой беседы решил взять царевича под свою защиту.
Граф Шомборн [Schomborn][1259] сказал ему, что император его не оставит; когда же умрет его отец, он поможет ему взойти на престол.
При отъезде из Петербурга князь Меншиков выдал ему тысячу цехинов, а когда царевич прощался с сенаторами, те дали ему еще тысячу; наконец, Илья Исаев [Elia Isaieu][1260] дал ему взаймы семь тысяч цехинов[1261]. Все они ничего не знали о его намерениях, потому что он сказал им, что едет к отцу в Копенгаген».
Эти показания Алексей дал 8 февраля[1262] 1718 года в письменном виде и
