собственноручно подписал[1263]. Царь приказал провести расследование в отношении людей, на которых указал его сын, и нашел еще нескольких, более важных его сообщников — оказалось, что «о бегстве царевича знали царевна Мария, сестра царя, и отверженная царица Евдокия», о которых Алексей умолчал. Некоторые утверждали, что «слышали из уст Алексея мятежные речи против образа правления его отца и лично против Екатерины, столь любимой царем».
Царь повелел допросить финляндку, сопровождавшую царевича в качестве его любовницы во время всего путешествия. Она подтвердила многое из того, в чем уже признался Алексей, и добавила еще некоторые вещи. Так, она сказала, что «царевич написал императору Карлу VI несколько писем, направленных против царя, и еще одно мятежное письмо к архиепископу Киевскому»: на очной ставке с этой женщиной Алексей сначала все отрицал, но потом она убедила его сознаться и подтвердить ее слова самолично. В конце концов Алексей признался Толстому и Бутурлину, которым царь поручил вести расследование, что «не только ждал смерти отца, но готов был еще при его жизни поддержать любой заговор, открывающий ему путь к трону».
После окончания процесса царь вместе со всем двором прибыл в Петербург[1264] и, отправив злосчастного Алексея под арест в крепость, повелел собору епископов и митрополитов изложить свое суждение об этом деле, не для того, чтобы вынести приговор, а просто ради указания, какую кару он заслуживает согласно Священному Писанию. В то же время он предоставил светским властям, как гражданским, так и военным, обширные полномочия для расследования этого дела, дав им право искренне высказать свое мнение о нем: исход его он полностью оставлял их решению.
Архиепископы и церковные иерархи 21 июня представили Его Величеству в присутствии сенаторов свое суждение в письменной форме. В общем и целом оно сводилось к тому, что «им не подобает выносить приговор в делах, подлежащих ведению светских властей и зависящих лишь от воли Его Величества. По их мнению, вина Алексея была подобна вине Авессалома[1265]. Они представили вниманию Его Величества несколько мест из Ветхого и Нового Заветов, а также постановлений Гангрского собора[1266] и трудов св. Иоанна Златоуста, в которых речь идет об обязанностях детей по отношению к родителям, а также наказаниях для тех, кто этими обязанностями пренебрегает. Однако, если Его Величество желает наказать своего сына, он имеет для этого множество примеров и свидетельств в Священном Писании; если же он хочет помиловать его, то примером для него может послужить Иисус Христос, готовый принять вернувшегося блудного сына, а также Давид, приказавший своим военачальникам сохранить жизнь Авессалому». Эту бумагу подписали 18 июня 1718 года[1267] три митрополита, пять епископов, четыре архимандрита и два учителя, или проповедника, бывшие тогда в Петербурге[1268].
Четыре дня спустя царевич, после нового допроса в Канцелярии Сената, подтвердил свои прежние показания и добавил, что, когда «протоиерей Георгий приехал к нему в Петербург, он сказал ему на исповеди: „Я желаю смерти отцу“. На это священник ответил: „Бог тебя простит; того же хотим и мы“»[1269]. В тот же день этот протоиерей был арестован и на очной ставке с царевичем во всем признался[1270].
Наконец все сенаторы, министры и генералы общим числом сто двадцать четыре человека вынесли 24 июня[1271] смертный приговор, гласивший: «Так как в ходе процесса выяснилось, в том числе из собственных показаний царевича, что он виновен в измене и мятеже, они с чистой христианской совестью, как если бы предстояли перед Божьим судом, приговаривают его к смерти, однако приговор этот оставляют на утверждение верховной власти, милости и доброй воли государя»[1272]. Царь приказал, чтобы этот приговор был немедленно сообщен преступнику. Тот, услышав о смертном приговоре, дал волю всем чувствам, которые подобное ужасное известие обыкновенно производит в душах людей, не отличающихся героическим характером. Страшные конвульсии во всех членах тела погрузили царевича в своего рода летаргический сон, так что он казался мертвым задолго до того, как и в самом деле умер. Пробовали разные лекарства, чтобы вернуть его в чувство, в том числе даже давали ему понять, что он может много ожидать от милости отца, которой сенатский суд препоручил вынесенный им приговор. Некоторое время спустя царевич пришел в себя до такой степени, что смог снова изъявить раскаяние и попросить прощения у царя, своего отца, в присутствии множества сенаторов и прелатов. Однако потрясение, испытанное им при мысли о столь трагической смерти, было столь сильным, что нельзя уже было надеяться поправить его здоровье. Причастившись Святых Таин, он умер шестого июля[1273]. Его тело было выставлено на всеобщее обозрение и два дня находилось в Троицкой церкви в открытом гробу, выложенном бархатом. Любому было позволено посмотреть на него, и в церковь стекались толпы людей, целовавших царевичу руку. Наконец тело было торжественно перенесено в новую церковь в Петропавловской крепости и было положено в царской усыпальнице рядом с телом принцессы, его супруги, со всеми почестями и церемониями, подобающими принцам крови. На похоронах присутствовал сам царь с царицей и со всем их двором.
Это происшествие, безусловно одно из самых удивительных из всех, о которых нам доводилось читать в исторических трудах, в разных странах получило различное толкование. Некоторые хвалили и превозносили великодушие российского императора, который, словно новый Манлий Торкват[1274], пожертвовал жизнью сына ради почтения к закону, чтобы показать пример своему народу. Другие, напротив, не преминули упрекнуть царя в душевной слабости, потому что он, ослепленный любовью к своей Екатерине, принес в жертву ее честолюбию своего первородного сына ради передачи престола рожденному от нее потомству. Ходили слухи, что в тюрьме несчастному царевичу дали яд и от этого с ним случились конвульсии, которые ошибочно приписали ужасу перед вынесенным ему смертным приговором. Многие сравнивали в этом отношении Петра Великого с королем Испанским Филиппом II, который сходным образом, хотя и по другим причинам, приказал умертвить принца Карла, своего сына[1275]. Со своей стороны, не решусь утверждать ни того ни другого, следуя мудрому суждению Тацита, говорившему, что желание проникнуть в глубинные замыслы государя нечестиво и опасно; кроме того, сделать это всё равно не удастся: Abditos Principis sensus, et si quid occultius parat, exquirere inlicitum, anceps, nec ideo assequare[1276][1277].
Было бы слишком долго подробно рассказывать о процессе над
