за ней пришла другая – пронеслась прямо перед ним и растворилась в желтой дымке. Страх. Тит думал, что забыл о нем давно, вытравил его вином – но нет. Он прочно засел в груди вместе с малодушием. И они сейчас, соревнуясь между собой, пытались взять первенство в его душе.
Кто-то затянул песню, тоскливую, жалостливую. Она дико звучала здесь, среди воя и криков. Еще кто-то взмолился о помощи, но Тит не мог помочь даже самому себе, не говоря уж о других.
Впрочем, как и всегда.
Лошади захрапели, туман расступился и выпустил тех, кто пришел за ним. Призраки обрели тела и оказались людьми, но так стало даже хуже, потому что ничего человеческого в них не было. Они завывали, словно спятившие звери, улюлюкали и свистели, и земля дрожала под копытами их лошадей. Тит прошептал бессвязные слова полузабытой молитвы. Всадники не походили на разбойников, еще меньше они напоминали существ, которых можно победить. Черные, словно сгустки мрака, тени, снующие между деревьями, звери, почуявшие свежую кровь.
Готовые умирать.
Такие вещи Тит, старый убийца, чуял и знал лучше прочих. Он и сам когда-то мог отдать жизнь за важное дело, да вот только время то давно прошло. Не было больше воеводы Тита Даги, не было больше и младшего сына из рода Меродов. Остался только Помойный лорд и оскверненная честь. И Рунд, конечно же, она осталась тоже.
Если богам угодно, он умрет здесь, в своей последней битве, но с мечом, всаженным во вражеское сердце.
– Тит Дага.
Это имя прозвучало в чужом горле как приговор. Тит медленно повернулся и не поверил своим глазам.
Перед ним, сидя на черном фыркающем коне, возвышался Норвол. Молодой – такой, каким Тит запомнил его, когда они хоронили князя Абеларда и в тронном зале рассматривали каменную корону. Ее разбили, князя Наита выпотрошили, как свинью, и сожгли на костре вместе с его супругой. Тит сам стал тому свидетелем. И тем не менее вальравн сидел перед ним и улыбался Титу, как будто скучал по нему все время разлуки.
– Норвол, – прошептал Тит, но тут же отругал себя за глупость. Мертвецы приходили к нему за данью во сне, но никогда не показывались наяву. Кем бы ни был молодой мужчина, это не старый друг. И все же, все же…
Всадник легко соскочил с лошади, но не торопился вынимать оружие. Тит подумал, что это хорошо – он не смог бы поднять руку на того, кто так похож на Наита. Кукушонок, подброшенный в воронье гнездо, Тит никогда не ощущал себя чужим среди вальравнов. А теперь ощутил.
Крестьяне обрадуются ворону больше, чем ему. Даже если он спалит их дома дотла, они умрут с улыбками на губах. С улыбками, которые никогда не подарили бы Помойному лорду, предателю и осквернителю. Насколько проще было бы погибнуть в Багрянце и никогда не видеть того, что настанет после той жуткой ночи!
Вальравн сделал шаг вперед, еще один, и лунный свет обрисовал тонкие черты на бледном лице, округлые темно-зеленые глаза, кривоватую улыбку, скользнули по горбатому носу. Тит пытался заставить себя двигаться, но ничего не выходило. Он лишь дернулся, и меч предательски выскользнул из дрожащей руки. Вино, так долго просившееся наружу, потекло по штанинам. Ворон раздул ноздри и засмеялся.
– Как долго я ждал нашей встречи, Тит Дага. Так долго, что ты успел стать стариком, который ходит под себя. Жалкое зрелище.
Тит не мог с ним спорить. Помедлив, мужчина приблизился и, протянув руку, сдавил его горло.
Ветер зашуршал высокими стеблями, и в этом шорохе Титу почудилось собственное имя. Настоящее, от которого он так удачно бежал всю жизнь. Нащупав холодную рукоять короткого ножа, Тит сжал ее, как будто уверился в своей безопасности. Эта земля была ему чужой. И она об этом знала.
Тит вспомнил, как пробирался через Митрим и Совы много лет назад. Тогда он, голодный мальчишка, своровал курицу в соседней деревне и унес ее, кудахчущую, в ближайший лес. Жалкая, растрепанная птица отчаянно трепыхалась в руках. Ее глаза, прежде казавшиеся Титу глупыми, теперь были удивительно разумными. Курица хотела жить, а Тит хотел есть. Голод всегда побеждает, что ни говори. Теплая, живая птица. Нащупав тощую шею, Тит осторожно сдавил ее на пробу. Раз – и жизнь оборвется. Он видел, как обращалась с птицами кухарка Тина и то, как безжалостно она рубила головенки топором. Вряд ли птичья смерть могла ее растрогать.
Желудок сводило – тогда он, перемазанный сажей и копотью, бежал напрямик, плохо соображая от страха. После Титу удалось стащить штаны и рубаху, а в старую одежду завернуть камень и утопить на дне озера. Того самого, которое сейчас, покрытое туманом, застыло среди камышей. Курица бешено поводила глазом и хлопала крыльями. Раз – и все. Ну же! Тит облизнул губы. Почему поджечь дом оказалось проще, чем свернуть птичью шею? Там горели люди, а здесь – всего лишь жалкий комок перьев. Все равно убьют рано или поздно. Так почему бы ее жизнь не может достаться тому, кто в ней так нуждается?
Сейчас этой курицей был он сам. И шею его сдавливала не просто рука – возмездие.
Но возмездие не Норвола.
– Якоб, – прохрипел Тит, сам себе не веря. Якоб, распятый, всплыл в его памяти, как утопленник, и, покачиваясь на речных волнах, отправился вниз по течению. Якоб сгорел давно на погребальном костре. Наитов уничтожили. Но тогда кто же сейчас его душил? – Якоб.
Глаза ворона смотрели открыто, прямо, и страха в них не было – как и жалости. «У смерти твоей будут глаза зелены, как дикий сумрачный лес». Старая калахатская ведьма не ошиблась и тут. Плоть ее давно сгнила в земле, а кости пожелтели и проросли цветами, и все же она стояла рядом. И хохотала, в безумии раскрыв беззубый рот.
– Якоб, – снова прохрипел Тит. Так похож на отца: то же вытянутое бледное лицо и скошенный подбородок. Тот же росчерк бровей. Но сердце, без сомнения, не такое доброе, какое было у Норвола. Этот наверняка не знает жалости. Может, оно и к лучшему. – Якоб, послушай…
– Нет, – спокойно возразил ворон и скривил тонкие губы в усмешке. – Это ты меня послушай. Твоя дочь у нас. Схватил ее не я, но эта дева преклонит колени перед Дамадаром в Костяном замке. Ее жизнь в моих руках, как и твоя. Но я могу подарить ей милость, если ты исполнишь мое желание, старик.
Титу стало смешно. В самом деле,
