внучек! Тепло. Под солнцем тепло. Хорошо греет…
И рука сама подымается, гладит черноволосую головку мальчика.
— Хочешь, деда, помогу зайти в дом? Хочешь?
— А ты не кричи. Слышу я, слышу. Не пойду в дом. Хорошо мне тут. — И потом вдогонку: — Значит, побежал?
— Побежа-ал! — кричит внучек, поправляя на ходу переброшенную через плечо полевую сумку.
«Добрый мальчик растет, — думает Цыдып. — Приветливый, беспокоится. Обо мне думает, о старом. Заботливый. В меня растет, в дедушку. Э, постой! Совсем из ума выжил. Был ли я когда таким заботливым к людям, таким внимательным, а? В его годы был? Может, да, а может, и нет. Кто расскажет? Нет в улусе человека старше меня, нет человека, который видел меня ребенком. Забыто, стерто временем. И память, что рваное решето, многое пропускает. Ишь, ведь забыл, что было восемьдесят лет назад. Ладно! Не в меня растет мальчик — значит, в отца растет. Отец его в меня, он — в отца. У него-то, у сына моего, Сэнгэ, тоже немало хорошего. Душевный человек. Сын мой Сэнгэ, однако, и правда совсем не плохой, серьезный охотник, метко стреляет. И дома у нас все идет как надо. Хороший Сэнгэ. Погоди, погоди, Цыдыпка! — Он мучительно морщит лоб, силясь поймать ускользающую мысль. — Может, и от меня что-нибудь такое хорошее есть у моего соколика? Тогда, наверное, и я неплохим был. Однако недаром жил на свете, недаром столько лет прожил, столько стоптал унтов. Для будущего жил, для Солбошки. И может, для тех, кто не явились еще на свет и потом придут, а? Вот оно что. Я и не думал. Раньше не думал, какая идет за мной поросль… Солбошка мой, соколик мой, будет настоящим человеком, счастливым будет: увидит, чего я не знал, чего сын мой Сэнгэ не знал. А потом и от него пойдет цепочка. От меня, от моего рода. Эге!»
От таких нежданных мыслей даже слеза прошибла, а на душе так стало хорошо, так светло и просторно, будто запылали у него в груди священные очаги жизни. Будто и он побывал в том далеком будущем мире, что представился ему сейчас. Поднял Цыдып голову, прищурился на солнце и увидел: эге, перевалило солнце зенит, катится по небесному склону.
Пришла на перерыв черноокая Дулмажап — мать Солбона. Быстро приготовила обед, помогла старику войти в дом, налила в его деревянную чашку зеленого чая с молоком. Цыдып побросал в чай кусочки хлеба и стал медленно жевать беззубым ртом. Случалось, Дулмажап варила ему манную кашу, как младенцу. Старик на это не обижался, ему нравилась каша.
Вот вошел в дом мужчина лет пятидесяти, высокий, крепкий, загорелый, с медно-красным лицом. Это Сэнгэ. Сын. Настоящее его дело — охота, а сейчас работает конюхом. Старик так понимает: сын из-за него пошел на конный двор, чтобы подолгу не отлучаться. Кажется старому Цыдыпу, что весь дом, как и раньше, вокруг него крутится, что он тут главный.
* * *
К вечеру Цыдып что-то занемог, залег в свой угол за перегородкой. Не кряхтел, тихо лежал. Может, неделю, может, и больше проболел. Как-то утром сказал, что опять стал здоровым. Поднялся. А сам чувствовал — дрожит, едва тлеет душа. Зато явилась в нем другая какая-то сила. Тянет его эта несговорчивая сила в лес. Вот это так штука! К кудрявым березкам тянет, к токующим глухарям, к говорливым речкам, к вольным ветрам. А разве раньше не случалось, чтобы также вот захотелось тряхнуть стариной да и отправиться в места, с которыми породнился в былые годы? Бывало, бывало, конечно, и раньше. Только знал, что нельзя, не хватит здоровья. Так и откладывал. Теперь невозможно, однако. Дальше никак не отложишь, пора.
— Сэнгэ! Слышишь, а, Сэнгэ? — сказал громко и, как самому показалось, бодро. — Свези-ка меня. Завтра, что ли, свези, послезавтра в Хонгой-Кул. Буду там день-два. Надо поглядеть весенний лес, надо птиц послушать. Там глухари, там тетерева. Токуют уже, а? Там Белое озеро близко… Сэнгэ, Сэнгэ, слышишь? — закончил он сердитым голосом.
— Что говоришь, отец? — изумленно воскликнул Сэнгэ, наклонившись над стариком. — Уж не бредишь ли? Можно тебе куда ехать? Посуди сам. Да и косачи-то уже, поди, не играют. Поздно.
— Ну и пусть не играют, — упрямо заговорил Цыдып. — Просто так поедем. В лес меня тянет, Сэнгэ! Хочется поглядеть, послушать. Почему — и сам не знаю. Ох-хо-хо! — Теперь старик умоляюще глядел на сына. И ясно было по его взгляду, что не выдержит он отказа.
И тут из кухни выбежала Дулмажап, всплеснула руками:
— Как же? Ой, что вы придумали, отец?! Шутка ли, в вашем-то возрасте! Вам не то что ездить — выходить из дому не следует. Только отболели, вдруг понадобилось зачем-то в тайгу. С чего бы это? И не думайте, отец. Вдруг что случится? Что тогда?
— Э, доченька, не бойся. Неужели так просто умру? Я хоть старый, а смотри — жилистый, живучий! — Цыдып засучил рукав и вытянул руку со сжатым кулаком. Рука дрожала. Он этого не видел и упрямо твердил: — Поеду, доченька. Надо.
— Нельзя, отец, — продолжала невестка, — случись что — позор нам на голову. Что скажут люди, что скажут?..
— Как это вдруг в лес захотелось? Не пойму, — задумчиво проговорил Сэнгэ, пощипывая реденькую бородку.
— Говорю ж тебе: сам не знаю. Душа, однако, требует. Душа понимает, что можно и чего нельзя. Вдруг это мое последнее желание, а, Сэнгэ? Смотри! Неужели не выполнишь, сынок?
Солбон сидел у маленького стола под окном. Давно уже он насторожился. Только делал вид, что читает и не слышит разговора взрослых. «Как решит отец? Я бы сразу согласился. Деду ведь очень-очень хочется, сильно хочется. А интересно, возьмут меня?»
Старик просил, отец раздумывал, мать отговаривала, а мальчик, хоть и не смог выразить желание вслух, думать не смел, что оно исполнится, но сердце его, предвкушая поездку в лес, ликовало.
Получалось, как загадал Солбон. Сэнгэ вздыхал, качал головой, чесал за ухом, но кончил тем, что сказал:
— Что же, отец, не смею тебе перечить, пусть будет по-твоему. Завтра, если будет тепло, как сегодня, поедем. Построим шалаш, переночуем в лесу. Пусть и Солбон
