– После индульгенций нам бояться упрёков не нужно, хуже уже ничего не будет, – архиепископ помолчал, размышляя и заговорил,– рано я доверил тебе столь ответственный пост, рано. Да больше и некого поставить, обмельчал народец после такой войны. Нет тонких людей. Давно не вижу.
Брату Родерику были обидны слова курфюрста. Но проглотив обиду, он спросил:
– Так как же мне поступить, монсеньор?
Курфюрст молчал, он глядел на свои завёрнутые в полотно ноги. Видимо боль донимала его. Наконец он произнёс:
– Головореза моего, братца, было бы лучше убить тихо, да что это даст, братец мой неугомонен. Нового найдёт, и уже без нашего ведома дело продолжит, сейчас головорезов много вокруг рыщет. За всякую работу берутся, лишь бы платили. А то, что братец воровство затеял, любой скажет, кто его знает. Не может он без воровства и свары. И что имени моему будет укор от дел его, тоже любой скажет, кто его знает. Мы сами деяниями своими даём еретикам палку, которой они и бьют нас. Головорезу достоинство дадим послезавтра, раз брат просит, медлить не будем. В кафедрале, после утренней мессы, пусть будут все мои добрые люди, не менее капитанов, из тех, что сейчас в городе есть…Пусть там будут, комтуры и божие дворяне тоже. Разошли приглашения. Пиши им, что доброму человеку будет даровано звание кавалера за дела его. Проси быть.
– Неужто он достоин такой чести, что лучшие ваши люди должны быть там?– Спросил канцлер удивлённо.
Архиепископ посмотрел на него как на неразумное дитя:
– Брат мой, и другие дети мои, должны знать, что любая просьба их будет исполнена мной со всеми подобающими мелочами. А иначе как я буду призывать вассалов – детей моих, под знамёна свои коли буду недостойным сеньором.
– Так, значит, мы не будем чинить препятствий добродетельному епископу Вильбурга?– Спросил приор, опять удивляясь.
– Узнай, что задумал он, и поди прочь, устал я от тебя.– Сказал архиепископ.
Приор поклонился так низко, что снова почувствовал едкий запах мази, которой лечили ноги курфюрста. Он вышел из покоев и почти бегом кинулся в свою приёмную.
А архиепископ произнёс сам себе:
– Молод, глуп, а где взять лучше?
А приор добежал до своей канцелярии, где его ждал монах в тишине и одиночестве. Тот сразу понял, что произошло, что-то из ряда вон выходящее, но спросил на всякий случай:
– Монсеньор, ужин давно ждёт вас и гостья тоже.
– Гостью гони, не до неё мне сейчас, вино и сыр вели сюда принести. И человеку нашему скажи, что удваиваю плату, пусть от головореза приезжего не отходит, пусть всех своих людей соберёт и выяснит, что за дело затеял вильбургский вор – епископ.
– На заре скажу ему.
– Не, на заре, сейчас беги к нему. Сейчас. Его высокопреосвященство раздражены, желают знать, что опять задумал братец его. Всегда, всегда, как дело касается его брата, так жди беды.
Как только я письмо от него увидал, так понял, что будет наш господин недоволен.
– Иду, монсеньор.– Поспешил монах.
– Бери охрану и беги. Пусть всё выяснит, иначе пусть не попадается мне на глаза.
Игнасио Роха по кличке Скарафаджо, вид имел кислый. Он вертел в руках кирасу солдата и был явно не весел. А Ёган пошёл отсчитывать шаги по мокрой от росы траве. Солнце ещё не разогнало обрывки утреннего тумана. А вот Яков Рудермаер и Виченцо Пилески были бодры и энергичны. Яков развернул тряпку, в которой была мускетта и рогатка – держатель. Если поставить эту штуковину на землю, то высотой он будет выше плеча солдата. Длиннющая труба, из серого не калёного железа, да с тяжеленым прикладом. Пилески достал кожаный мешок отмеряя чёрный порошок. Стали заряжать оружие.
– Хорошая у тебя кираса,– уныло сказал Роха,– с нахлёстом, да с крутым ребром. Калёная.
– Калёная, – кивнул солдат.
Он был уверен в своей кирасе до тех пор, пока не увидал оружия, которое длинной было с полевую кулеврину. Но даже теперь он не думал, что на пятидесяти шагах свинцовый шарик пробьёт калёное железо.
А вот двое дружков Скарафаджо почему-то не сомневались, что им это удастся. Пилески начал раздувать фитиль, а рыжий Рудермаер пошёл к Ёгану – понёс кирасу.
Дойдя до него, они вдвоём набили кирасу камнями и комьями земли, чтобы не качалась во время попадания, и водрузили её на старый пень.
– Запаливай,– крикнул Рудермаер.
Пилески установил мускетту на рогатку, стал целиться. Ёган и рыжий мастер отошли в сторону, чтоб не дай Бог не зацепило.
Пилески поднёс дымящийся фитиль к полке с порохом.
ФффсшшпаааХх! – грохнуло так, что Волков невольно закрыл уши руками. Огромное облако белого дыма ветерок понёс в сторону.
Ёган подошёл к кирасе и крикнул:
– Нет дырок.
– Конечно, нет,– произнёс солдат,– дурень и близко не попал.
– Заряди-ка, я пальну,– сказал недовольно Скарафаджо.
Рудермаер не поленился, прибежал, стал помогать заряжать мускетту, они снова шептались, а солдат только улыбался, глядя на них. Теперь стрелял Роха. Он целился долго, и наконец приказал Пилески поднёсти фитиль:
– Запаливай!
ФФссшшПаХХ! На этот раз выстрел звучал по-другому, и Роха был заметно ближе к цели. Пуля вырвала маленький кусок земли вместе с травой в трёх шагах точно перед кирасой.
– Сатана под руку толкнул.– Зло сказал Скарафаджо.
– Я б из арбалета уже два раза попал бы.– Заявил Волоков язвительно.
– Ну, так попади из этой чертовщины.– Сказал Роха протягивая ему мушкет.
Волоков не взял и сказал Виченцо Пилески:
– Заряжай.
Снова прибежал Рудермаер, они стали вдвоём заряжать оружие.
– Сыпь больше,– говорил мастер аптекарю тихо,– оба раза не долетело.
– Разорвёт, боюсь.– Отвечал тот.
– Не разорвёт, сыпь больше.
– Не сыпь больше,– произнёс солдат, ему самому хотелось попробовать,– сыпь как в прошлый раз. Я сам выстрелю.
Мастер и аптекарь посмотрели на него с удивлением и продолжили.
Теперь целился солдат, он учёл расстояние, взял угол больше чем Скарафаджо, всё рассчитал, ну на сколько мог, верно, а рядом, с тлеющим фитилём в руках стоял аптекарь. Ждал приказа.
– Пали, – скомандовал Волков.
Тот поднёс фитиль.
ФФссШшППаххх.
К грохоту солдат был готов, а вот сильного удара в плечо не ожидал. Пока он отходил от боли в плече, да пока рассеивался дым, Ёган уже проорал радостно:
– Попали, господин.
– Пробил?– Орал Роха.
– Кажется, пробил,– негромко сказал Пилески.
А вот солдату не казалось, он и сам видел, что кираса пробита. Рудермаер вытряс из кирасы землю и камни и торжественно нёс её хозяину. Принёс.
Роха отнял кирасу и поковырял пальцем дыру:
– Прямо на ребре пробило, я говорил тебе Фолькоф, а ты не верил.
Ну, кто оказался прав?
– Ты бы стрелять поучился лучше,– отвечал солдат чуть раздражённо.
Да, он был раздражён, а ещё он был удивлён и даже подавлен. Да, именно подавлен. Случилось что-то невообразимое, о чём он и думать не мог. Случилось то, что рушило его мир. Мир крепких лат, сильных арбалетов, алебард и пик. Теперь всё это размашисто перечеркивало, какое-нибудь хлипкое ничтожество с мускеттой в руках. Да ещё этот Роха тряс перед ним дырявой кирасой, радостно вопрошая:
– Знаешь, что это? Знаешь?
– Моя кираса,– ответил Волков зло.
– Нет, это не твоя кираса.
– А что же это, твоя серебряная посуда, дорогие кони и дом с холопами?
– Это само собой, но я сейчас о другом. Друг мой, Фолькоф, я держу в руках смерть благородных. Им конец, больше они не смогут прятаться за своими дорогими доспехами. Понимаешь? Это их конец. И конец этой сволочи из Хйланда, что слезают со своих гор. Теперь вся эта горская сволочь уже не будет кичиться своими латами, которые стоят двадцать коров. И эти имперские ландскнехты тоже спесь поубавят. Понимаешь?
Солдат понимал, и от души хотел дать ему в морду.
– Ты же сам болтал, что ты идальго,– зло сказал Волков,– говорил, что у вас в терции каждый четвёртый идальго.
