– Ну, и куда мы теперь денемся? – мы стоим на пылью покрытой площадке. Пассажиры разбрелись. Все они были аборигенами. Автобус, обдав нас на прощание гарью и пылью, укатил вниз по улице и скоро скрылся за бугром.
– Пойдем, попросимся к кому-нибудь на ночлег.
В первой же избе нас встретили такой отборной бранью, что все выражения шофера автобуса показались детским лепетом. Пройдя еще с полкилометра, мы, сбросив нашу поклажу на обочину, рухнули следом за ней.
– Отдохнем и продолжим, – успокоил меня Андрей. Видно было, что он сник. Хмель выветрился, и кураж испарился.
Наверное, мы слегка прикорнули, потому что окрик мужчины заставил нас вздрогнуть.
– А ну брысь отсюда, цыгане! Вот я вам сейчас! – высокий кряжистый мужик в длиннополом то ли пиджаке, то ли полупальто высоко поднял корягу.
– Дурак ты, Осип. Напился до чертей. Какие это цыгане? Городские они. Совсем зенки залил зельем окаянным, – за громадой местного стража порядка мы разглядели тонкую, даже изящную женщину.
– Откуда вы тут взялись? – миролюбиво спросила женщина.
Я, не давая открыть рта мужу, объяснила наше появление в их богоугодном месте. Упоминание Бога окончательно расположило к нам Варвару. Так звали женщину, жену Осипа.
– Нечего тут в пыли валяться. Пошли к нам. Всем места хватит.
Так мы обрели место для ночлега и, как оказалось, для последующего проживания тут.
Спала я без просыпу до третьих петухов. Селенье жило своею жизнью. Позже меня поправят: «Не село мы, давно уже городом именуемся». Звуки провинциального города разительно отличаются от шума мегаполиса. Вот прогрохотал грузовик, и тут же я слышу мычание коровы. Прокукарекал петух. Где-то лязгает ведро, ударяясь о стенки колодца.
Андрея, моего законного мужа и молодого ученого-филолога, рядом на высокой металлической кровати нет. Я еще нежусь под легким пуховым одеялом. Мне же не надо собирать материал для диссертации. Сколько минут прошло с момента моего пробуждения, я не знаю. Но вот я слышу голос мужа:
– Куда воду сливать, Варвара Петровна?
Так вот кто громыхал ведром. Под ложечкой засосало. Еще бы – ела я последний раз более или менее хорошо почти сутки назад. Мой чемодан так и стоит у окна нераспакованный. Не выходить же мне в том, в чем была в поезде. Все провоняло дорогой. Голой (а кого стесняться?) я начала распаковывать чемодан.
– Ты, девка, не в бане. Чего голой жопой сверкаешь?
На пороге Варвара. В руках она держит большой таз.
– Вот тебе вода теплая. Умойся со сна. Баню Осип истопит к вечеру, а пока – в тазу, – медленно, изучающе оглядела меня. – Тело у тебя красивое, молодое. До греха не далеко. Скоро, скоро мужу станешь изменять.
– Тамара! – тут как тут этот самый муженек. – Как не срамно-то тебе? Что люди подумают о нас?
– А ты тоже разденься. Вот тогда люди что-нибудь подумают о нас.
– Ну и семейка! – хмыкнула Варвара Петровна и, еще раз глянув на меня, ушла.
Андрей с ходу начал восторженную песнь о Конаково. Тут и ландшафт самобытный, и люди удивительные, и села близко. Можно пешком дойти, а там, он убежден, он быстро наберет необходимый материал.
– Юноша, а где и чем мы будем завтракать? Я сыта твоим материалом не буду.
Мужа особенно (и отчего только?) возмутило мое обращение к нему:
– Я далеко уже не юноша. Я пришел к тебе зрелым мужем.
Лицо покраснело, руки затряслись. И как я тут же захохотала, когда, не входя в нашу комнату, Варвара сказала:
– Юноша, нечего орать попусту. Идите к столу! Картошка стынет. Нормальные люди-то уже к обеду собираются, а они о завтраке хлопочут.
Молодая картошка, обильно политая сметаной, усыпанная укропом, свежепросольные огурцы, холодное отварное мясо и большая трехлитровая банка молока.
– Хлебушек у нас очень вкусный. Наш пекарь хоть и армянских кровей, но выпекает его по нашим правилам. Кушайте, кушайте. Потом уговоримся, как дальше-то жить будем.
«Уговорились» вечером. Осип истопил баню. Никогда я так не мылась. У Варвары руки сильные. Она буквально истязала мое тело горячим веником. Прохаживаясь по бокам, ягодицам, приговаривала:
– Я – ядрена девка, молодцам услада, – и хрясть по попе.
Осип достал из подпола большущую бутыль с мутноватой жидкостью, Варвара накрыла на стол. Мы с Андреем в это время пили домашний квас на крыльце. Городок затих. Лишь изредка тишину нарушали лай собак и гудки пароходов на водохранилище.
– За постой я с вас буду брать по семьдесят копеек с каждого, – Варвара в доме была полновластной хозяйкой. – За стол, не обессудьте, по рублю. С огорода можешь (это уже персонально ко мне) брать зелень, огурец. В теплицу чтоб ни ногой. А то…
– Чего ты молодую пугаешь? – Осип выпил много, но был трезв и добр.
– Не пугаю. Просто они, городские, в нашем деле простаки. А недаром говорят: простота хуже воровства.
– Вот оно, – вскинулся Андрей. – Ты видишь, Тамара, какой глубинный смысл вложила эта женщина в слово «простота». Простота – это синоним неумения.
– Чего это он? – Варвара от удивления забыла проглотить кусок домашней тушенки и оттого прошамкала.
– Не обращайте внимания. Это бывает с ним.
Осип перекрестился:
– Ох, и тяжело тебе, милая, с больным-то.
Андрей как будто и не слышал их. Он продолжал экзальтировать. Лишь граненый стакан, великое изобретение корсаров, сунутый ему под нос, остановил поток словес пустопорожних. Ох уж эти «лирики»!
Итак, мы определились с бытом, мы выяснили, что собирать материал можно и не отдаляясь далеко от дома. Мы наконец успокоились и попросились спать. Мы – это, естественно, мой муж. Не я же!
Самогонка, настоянная на чесноке, сильна, черт возьми! Градусов пятьдесят. А то и больше.
Я спала одна. Андрея уложили в «холодке» в сенях.
– Проспится, умнее станет, – резюмировал его выступление Осип.
Я хоть и не филолог, обратила внимание, что эти люди употребляют обычные слова в необычном значении. Например, Осип говорил о своем напарнике в кузнице: «С утра он глуп как пень. Может и руку отбить молотом. После обеда он уже не круглый дурак. Сытость ему ума прибавляет. Но ежели в обед чарку примет, то и совсем поумнеет».
У Варвары корова умна, когда ее доят вовремя.
– Наша Пеструшка ума лишается, если я к дневной дойке не поспеваю. Наш Ванька пастух так и говорит: «Дура твоя Пеструшка».
Жизнь в провинции стала налаживаться. Утром следующего дня я оторвала листок календаря – 13 июня.
– Тамара, – с лицом, будто ошпаренным, и голосом трагика из театра Шекспира передо мною, лежащей на раскладушке посреди грядки с огурцами, стоит Варвара. – Тамара, твой-то чего учудил! Чего учудил-то!
– Изнасиловал дочь директора завода? – пошутила я.
– Хуже.
– Убил кого-нибудь?
– Все вам, городским, шутки шутить. Напился пьяным с биндюжниками с пристани и начал танцевать при народе голышом. Срам какой!
Вот вам и воспитание мамы-любовницы-тети.
– Где он?
– Его мужики скрутили и в сарае заперли. Иди, вызволяй мужа! Мужики говорили, я слышала, его в грязи изваляют и по улице поведут домой.
Мои чувства пришли в полный хаос. С одной стороны, все же Андрей муж мне, с другой – так хотелось, чтобы этот глубоко развращенный человек получил урок на всю жизнь.
Солнце печет. На небе ни облачка. Даже птицы укрылись от жары в ветвях деревьев. Мне так хорошо лежать в тени большого орешника. И так не хочется одеваться и тащиться куда-то вызволять мужа.
– Так пойдешь? – Варвара присела на перевернутое ведро и стала громко, смакуя каждый глоток, пить холодный компот. Она его варила каждый день из яблок-падалиц и сливы.
Идет время. Я лежу, она сидит. Забрехал наш цепной пес Есаул.
– Кто-то идет, – лениво говорит Варвара.
– Наверное, мужа приволокли на шесте.
– Это почему же на шесте?
– Так в Америке таскают воров. На шесте и вываленных в грязи и перьях. Я у Марка Твена читала.
– Индейцы и не на то способны, они с голов волосы с кожей снимают.
Есаул замолк. Значит, свои пришли. И тут же слышим голос Осипа:
– Эй, бабы, мужика принимайте!
Отбил Осип моего мужа. Не дал протащить по городу.
Как выглядел Андрей, говорить трудно, даже больно. Из одежды на нем – одни штаны. Чужие. Рваные и грязные. Торс в пятнах то ли крови, то ли краски. В волосах солома. Взгляд бессмыслен, рот открыт. Нижняя челюсть отвисла, а кончик языка высунулся и слегка подергивается.
Отступление.
С Андреем случилось то, что и должно было рано или поздно случиться. С детства он страдал приступами эпилепсии. Его лечили врачи-психиатры и неврологи. Год Виолетта Геннадьевна поила его разными отварами и настойками. Последние были на спирту. В результате со временем он пристрастился к алкоголю.
То, что произошло на пристани, было предтечей белой горячки. Малое умалишение. Никто из окружавших его в тот момент об этом не мог знать.
