Брюсовский переулок был очень тихим, если не считать колокольного звона от церкви, расположенной почти напротив дома. Звонили довольно рано по утрам, и сначала это будило нас. Мостовая, как и почти всюду в Москве, была покрыта булыжником. Первые годы мы с Осей катались в переулке с горки, что вела к Тверской улице на саночках, а по неочищенным от снега и льда тротуарам на коньках «Снегурочка». Автомобилей и повозок было мало. Совсем рядом с домом находился Чернышевский переулок с дровяным складом, и мужской и женской баней. Это все справа от дома, если стоять к нему спиной. Слева же от дома был огромный, с несколькими дворами и сквериком, дом, многоэтажный, с лифтами, который почему-то назывался «дом Правды». Там жили мой товарищ по классу Яша Мезивецкий и наша же одноклассница Наташа Васнецова. Против «дома Правды» расположены были одноэтажные длинные семейные бани, где в одном помещении могла мыться целая семья. В конце переулка находился шести или семиэтажный дом, в котором проживал еще один мальчик из моего класса Сережа Кабанов. А в Леоньевском переулке жил Витя Цейтлин, еще один одноклассник. В школу меня определили только осенью 1923 года, видимо время переезда в Москву и первая неустроенность повлияли на то, что был пропущен почти год. Наверное, тоже было и с Леной, но учиться мы стали в разных школах. Лена в девятилетке, а я в семилетке. После семи лет можно было продолжать образование еще два года, которые давали некоторые профессиональные навыки.
В доме №2 нашлась старенькая учительница, настоящая француженка, мы с Леной стали брать у нее уроки. В последствии Лене это пригодилось, к тому же два или три года летом с нами выезжала на дачу пожилая, очень приятная женщина Марья Михайловна, бывшая дворянка, генеральская дочь, прекрасно знавшая французский язык, и Лена могла продолжать занятия. А я французский бросил, т. к. в школе изучали немецкий язык. Но и теперь, спустя столько лет, я помню, наверное, с полусотни слов, два отрывка в стихах из басни Лафонтена «Стрекоза и муравей» и маленькое стихотворение Альфреда Мюссе, начинающееся в переводе словами: «Мой милый друг, когда я умру…»
Что касается Марии Ивановны, то она была с нами только первую зиму, потом она уехала вроде на родину в Белоруссию, вышла замуж, через несколько лет оказалась проездом в Москве, заходила к нам, кажется, жаловалась на не сложившуюся жизнь.
Дядя Давид первые годы жил у нас, он спал на диване в столовой. Луговские – в довольно жалких двух комнатах в бывшей церкви в Трехсвятском переулке в районе Покровских ворот.
Так как девочки Этингер были мне неинтересны, а Сима был все-таки старше и был занят в школе, то фактически единственным другом у меня был Лася. Роднянские жили на Сретенке, в Колокольном переулке, и мы часто встречались, конечно, возили нас на извозчике или на трамвае «А» (Аннушка, что упомянута Булгаковым в «Мастере и Маргарите»). Вместе с Ласей в первый раз ходили в цирк на Цветном бульваре, тогда единственном в Москве, впечатления были потрясающие.
Но прежде, чем писать о школе, несколько событий первого московского года.
Запомнилось удивление – как много мужчин и женщин стоят в больших окнах за стеклом на улицах, где меня и Лену выводят на первые прогулки по городу, и нам объясняют, что такое витрины и манекены.
Однажды во время прогулки – мама, Мария Ивановна и мы с Леной идем по Тверской вниз (к теперешнему Охотному ряду). Около забора, закрывающего стройку нынешнего Центрального телеграфа, толпа торговок семечками, все останавливаются для покупки, и я один иду дальше и когда обнаруживаю, что остался один, начинаю плакать и кричать, потому что дорогу домой, как следует, еще не помню. Какие-то женщины меня окружают и расспрашивают в чем дело, и тут появляются встревоженные моим исчезновением наши, и кончается все благополучно.
К этому можно добавить, что еще может быть несколько лет в самом центре Москвы на Тверском бульваре и других местах тротуары и дорожки были буквально усыпаны шелухой семечек, чистота и урны появились не сразу.
Лена, я и Мария Ивановна ходили к храму Христа Спасителя, внутрь, кажется, не заходили, но нас поразили огромные каменные ступени и площадки возле храма.
Запомнились игры дома у Ласи Роднянского. Квартира у них была из двух комнат – столовой и спальни, и кухни с подсобной комнатой – кладовкой и умывальником. Отопление, как в большинстве московских домов – печное. Из длинного коридора был вход в большую прихожую. Туалеты, как и у нас, находились в одной из комнат коридора. Всего вдоль коридора располагалось, наверное, 5 или 6 квартир. У Ласи был довольно большой для нас трехколесный велосипед. Мы очень любили по очереди или вместе (один стоит на поперечной рамке крепления задних колес) кататься и делать разные пируэты в прихожей. Но еще лучше было, конечно, катание в коридоре, больший простор, можно дать скорость. Еще мы выбегали в коридор для игры с мячиком или попрыгать в классики, которые рисовали мелом, а домработница Катя потом нас за это ругала и смывала наши художества. Впрочем, игры в коридоре закончились, вероятно, довольно скоро и довольно плачевно. Один из жильцов, рассерженный нашим шумом и топотом, выскочил из своих дверей и т. к. Лася оказался ближе к нему, слегка надавил ему на щеки, Лася ревел, родители категорически запретили нам пользоваться коридором, как местом для игр.
Когда мы немного подросли, и уже ходили в одну школу, несколько лет наша семья и семья Роднянских снимали близкие дачи на лето, так что с Ласей мы были все время вместе. Эта крепкая дружба продолжалась до конца 1929 года, когда я в начале сентября пошел работать, а Лася еще один год учился в школе.
Продолжу коротко о Ласе. После семилетки был авиационный техникум, потом МАИ, работа у Туполева, перед Отечественной войной. Планер «Орел», сконструированный им и еще двумя молодыми конструкторами, запускается было в производство, но с началом войны быстро снимается. Ласю с частью коллектива Туполева эвакуируют в Козловку (Чувашская АССР). Там его назначают главным инженером небольшого авиазавода. После долгого перерыва я встретился с ним в Козловке, но об этом позже. Возвращение к Туполеву, в первые послевоенные годы переход к Главному конструктору Владимиру Михайловичу Мясищеву (ОКБ в Филях. Около двух лет, до его ухода от Мясищева, мы снова встречается с ним, работая в одном почтовом ящике, как тогда назывались все закрытые организации и заводы). Он уже в должности заместителя Главного по вопросам шасси и, кажется, управления самолетом. После передачи ОКБ Генеральному Конструктору академику Владимиру Николаевичу Челомею и изменению тематики на ракеты, Лася снова вернулся к Туполеву, кажется, опять на должность зам. Генерального. У Мясищева получает Ленинскую премию. Женат, сын Андрей и младшая дочка, жену Иру знаю только по нескольким телефонным переговорам после ранней смерти Ласи примерно в 1970 году. Похоронен после кремации на кладбище Донского монастыря, могила с красивым памятником из черного гранита. Я был на прощании с Ласей, которое проходило в одном из залов на втором этаже музея Жуковского на ул. Радио, подходил со словами соболезнования к Ласиной маме, она плакала и меня не узнала. Было много народу, у нас с работы был большой автобус, выделенный для желающих проститься, кортеж машин, направляющийся с ул. Радио в крематорий, растянулся, наверное, на 200—300 метров, дорогу очищала милицейская машина. Видно Лася оставил о себе в тех коллективах, где работал, самую добрую память о себе. Его семья и теперь живет в высотном доме на площади Восстания. К этому добавлю, что когда я осенью 1960 года получал с большими трудностями квартиру на Кастанаевской, Лася как мог, помогал мне советами и хлопотал в мою пользу. А недавно, Сережа, который сталкивался с Ласей по работе в Жуковском, сказал, что сын Ласи Андрей, инженер на фирме Туполева в Москве, большой пьяница и ничем не похож на своего отца…
Прошли зима и весна, осенью 1923 года я иду в школу. Папа работает у дяди Моисея Этингера, одного из совладельцев процветающей частной фирмы «Бумага-Картон». Жалованье (тогда так говорили, потом стала «зарплата») видимо хорошее, где-то служит и Ласин отец. И вот Этингеры, Роднянские и мы отправляемся летом в Крым. Папа, дядя Моисей и дядя Давид остаются в Москве.
Довольно хорошо помню, что мама снимает небольшой домик в Алупке у самого Воронцовского парка. Вокруг домика груды больших и малых камней, это место носит название «Хаос». Мы с Леной и мамой ходим мимо знаменитого Воронцовского дворца на море, идти минут десять. Дворец, кажется, был тогда закрыт, но можно было походить и полюбоваться огромной беломраморной террасой, с лежащими по бокам на ступеньках спуска к самому морю изваяниями львов. Если не ошибаюсь, так называемая Ялтинская конференция военного 1944 года, где встречались Сталин, Рузвельт и Черчилль, обсуждая ход войны с Германией, проходила именно там. А само название парка и дворца идет от графа Воронцова, царского наместника в Крыму.
