Потом все стихло — телефон замолчал.
И как выяснилось позже, замолчал на долгие дни.
Злой как черт, я отправился звонить из уличного таксофона в бюро ремонта. Раздраженная телефонная барышня сказала, чтобы я положил трубку на рычаг и не беспокоил людей понапрасну перед надвигающимся концом утомительного рабочего дня.
Проклиная все на свете, я побрел назад и у дверей квартиры наткнулся на пожилого полного человека с чрезвычайно неприятным взглядом.
Ветхозаветное пенсне, крепко сидевшее на его коротком медвежьем носу и служившее делу улучшения работы глаз и расширения их сферического кругозора, придавало мясистому лицу неприятного человека вид особой сановной значительности. Мерзкие усики — как он может носить такие? — дополняли общее отталкивающее впечатление.
Не узнать его было нельзя.
Берия оценивающе посмотрел на меня, внезапно приветливо улыбнулся, подмигнул, победоносно на животах поборолся со мной за право первым протиснуться в дверной проем, кивнул стоявшему навытяжку Поскребышеву, и, как был — в резиновых калошах, темно-серой фетровой шляпе и синем длиннополом пыльнике, — прошествовал через квартиру в кабинет Сталина. Шел уверенно, будто бывал здесь прежде.
Я взял помощника Сталина за рукав.
— Послушайте, Поскребышев, если вы будете без спросу открывать двери и впускать в мой дом всякую мразь, я отрежу вам яйца!
— Ай-ай, как некрасиво, молодой человек! Как же это вы с генералами, однако, разговариваете! Никакого уважения… А еще интеллигентный человек!
— Повторяю, яйца отрежу! Ты понял, старый козел?
— Как не понять… Яйца, значит, отрежете. Так-так, интересно… А вы хоть знаете, как это делается? Я-то знаю, не раз видел…
Серый человечек засмеялся и скрылся в приемной.
Ничто не вечно под луной…
Как бы подтверждая сей трюизм, исчезли, слава Богу, и король Артур, и славный рыцарь Ланселот, и некрасивая Изольда Прекрасная. Должно быть, ускакали куда-то на лошадях Ворошилова и Блюхера.
Видимо, в соответствии с упоминавшимися уже прежде неведомыми мне законами материализации они оказались не востребованными суровой действительностью и отправились в свое привычное Прошлое, чтобы уже никогда не возвращаться оттуда в неприветливое Сегодня. Что ж, все правильно, погостили и будет. Скатертью вам дорога, дорогие пришельцы из иных времен.
…Как-то среди ночи меня растолкал и согнал с постели Поскребышев:
— Оденьтесь, — он бросил на кровать мундир без знаков различия, — оденьтесь, как все, по-человечески, а то ходите, черт знает, в чем. И про носки не забудьте…
Я повертел в руках обмундирование:
— Спасибо. Я уж как-нибудь своим обойдусь. И вообще, какого черта?.. Вы знаете, который сейчас час?
— Товарищ Сталин работает и по ночам.
— Да, и другим спать не дает. А днем дрыхнет.
— Одевайтесь, одевайтесь, — засопел Поскребышев, — все равно ведь придется идти.
Войдя в кабинет, я с удивлением заметил, что, несмотря на ночной час, вождь щурился от яркого света: пронзив складки бархатного занавеса, сверкающий, как золотой клинок, солнечный луч, обретя урезанную свободу, бил прямо в кошачьи глаза Отца всех времен и народов.
Сталин в кабинете обретался не один. Очень даже не один. По обеим сторонам стола в напряженных, как перед кинокамерой, позах разместились… Ага, вот и пополнение! Тут и маленький сморщенный Микоян, и козлинобородый Калинин, и безликий Молотов и еще много-много всяких иных официальных лиц в штатских костюмах и в военных и полувоенных мундирах.
Это что ж такое?.. Сталинское политбюро в полном составе? Я уже и подзабыл, когда это оно мне приснилось?..
И вообще, снились ли мне когда-либо все эти рожи? Убей, не помню…
Рядом со сталинским рабочим столом стояли и миролюбиво беседовали Лазарь Моисеевич Каганович, Никита Сергеевич Хрущев и Лаврентий Павлович Берия.
Поскребышев подвел меня к ним и отошел в сторону.
В дальнем углу кабинета, под столиком с пожелтевшими от времени газетами, валялся труп Василия Константиновича Блюхера.
Знаменитый маршал лежал на спине. Его слегка раздвинутые, вытянутые ноги были плотно закованы в зеркально-черные краги. Большие крестьянские руки раскинулись в стороны.
Если бы не пулевая дырка во лбу героя Гражданской, то можно было подумать, что маршал прилег отдохнуть после сытного обеда. Столько было в его театральной позе скрытого достоинства и величавого покоя.
В моей растревоженной за последнее время голове возникло нелепое ощущение, что в трупе непостижимым образом сохраняются таинственные остатки жизни и ему нравится лежать вот так — раскинув руки и вытянув ноги.
В другом углу — у кадки с засохшей пальмой — замерла атлетически сложенная женщина, одетая на манер довоенных комсомолок.
Под напором устрашающих прелестей трещала штопаная синяя кофточка, серая юбка с трудом обхватывала могучий зад. На мускулистых ногах женщины — грубые ботинки, каждый размером с дредноут среднего класса. На голове — линялая красная косынка. В правой — руке весло. На косынке надпись: "Брунгильда". Тусклые глаза богатырши уныло ласкали полную фигуру Берии.
Зазвонил телефон. Сталин снял трубку:
— Здравствуйте, Владимир Ильич!
Я почувствовал, что у меня в животе что-то оторвалось.
Сталин понизил голос и углубился в разговор.
На нас внезапно обрушился нарастающий грохот копыт, дальняя стена раздалась, и в кабинет ворвался всадник на лохматой кобыле.
Всадник тяжело спрыгнул с лошади и угодил прямо Кагановичу на ногу. Лазарь Моисеевич коротко взвыл и с перекошенным от боли лицом принялся скакать на одной ноге, силясь поймать другую короткими мощными руками.
Мне припомнились рассказы о Саболыче и его экспериментах с неправильной ногой.
Я засмеялся.
— Ворошилов, — как бы ставя диагноз, произнес Хрущев.
Не замечая иронии, наездник достал платок и вытер им запыленное, потное лицо.
— Моим именем назван город! Луганск стал Ворошиловградом! — звонко отрапортовал он, тяжело дыша и победоносно оглядывая друзей. Видно, он надеялся, что соратники по партии, все как один, бросятся поздравлять его и разделят с ним радость по поводу столь знаменательного события. И вообще воодушевятся!
— Конечно, ты герой, Ефремыч, кто спорит? — поспешил воскликнуть Никита Сергеевич. — Отмахать в один присест на этой кляче столько верст! Это, брат, не каждый смог бы. Я тебя, Ефремыч, правильно понял, ты приехал прямо из Луганска? И сразу к нам? Представляете, друзья, какой Клим молодец, скакал без сна, без отдыха! Мчался к нам в Москву и день, и ночь, и день, и ночь. И все на кобыле, и на кобыле…
— А ты, что, хотел, чтобы я скакал без кобылы?.. — начиная понимать, что над ним смеются, возвысил голос Ворошилов.
— Э-э, — с ненавистью глядя на Ворошилова, проворчал Берия: в его честь городов не называли. — Вот скажи-ка нам лучше ты, Лазарь, — Берия вдруг резко повернулся к Кагановичу, — скажи нам, Лазарь, ты ведь знаешь, есть такой город, называется Барановичи?
— Ну, знаю…
— Так вот, говорили мне, что по примеру этих Барановичей один город переименовали и назвали твоим именем, и теперь он называется город Кагановичи? Ведь, правда? И город, наверно, хороший?
— Ну, конечно, правда, — скромничая и одновременно гордясь, сказал Лазарь Моисеевич, — и решение ЦК было… И город хороший, зелени много, и вообще… Как ты мог забыть, Лаврентий, мы ведь вместе подписывали Постановление ЦК? — уже недоверчиво спросил он: от этого мингрела можно было ждать чего угодно.
— Так, значит… Так и будем теперь знать — город Кагановичи, — размеренно продолжал Лаврентий Павлович, — а объясни нам, Лазарь Моисеевич, в этом твоем хорошем зеленом городе будут жить теперь… — Берия сделал паузу.
— Ну?.. Что — будут жить теперь?.. — слегка раздражаясь, переспросил Каганович.
— …будут жить теперь… — Лаврентий Павлович, ликуя, мелко захихикал, — будут жить теперь, что, одни только… кагановичи?..
— И вовсе это не смешно, Лаврентий! — обиделся Лазарь Моисеевич. — Я, это известно всем, интернационалист. Национальность для меня вторична! Для меня главное — это верность коммунистической партии, а вот твои антисемитские настроения тебе же самому могут выйти боком. И как товарищ по партии советую тебе — внимательно изучи свою родословную. Внимательно! Ты ведь кто? Мингрел? Так? Так. А мингрелы, это тоже известно всем, горские или горные, это уж как кому нравится, евреи! Значит ты, Лаврентий, самый настоящий еврей, только горский, зачем-то спустившийся с гор и в силу неблагоприятно сложившихся для тебя обстоятельств временно проживающий на равнине. Да ты не переживай — тебе же лучше, сейчас быть евреем куда удобней, чем лицом кавказской национальности. Да и выехать сможешь! Если у тебя здесь не сложится, можешь хоть завтра драпануть в Германию или Израиль. Дурак ты, счастья своего не понимаешь!
