У нас с папой до сих пор был один компьютер на двоих, и однажды, прочесывая его логи, я напала на его линки на интернет-клуб самоубийц. Похоже, он обзавелся друзьями, и они болтали друг с другом, и планы строили.
Сложно представить себе более жалкое поведение. Один ты это сделать не можешь, и вот ты ищешь чужого тебе человека, чтобы он тебя за руку подержал? Но что еще хуже, одна из его подружек по клубу была школьницей, старшеклассницей, и он имел наглость пытаться отговорить ее от суицида. Я нашла запись их чата и прочла. Не понимаю, это лицемерие или что? Он хочет покончить с собой, но ей говорит, что она не должна? Что, типа, у нее вся жизнь впереди? Что у нее сколько всего, ради чего стоит жить?
И тогда меня посетила идея. Может, все же не стоит уезжать в храм к Дзико и становиться монахиней. Может, мне просто нужно тоже себя убить, и дело с концом.
Рут
1
Дорогая Рут (если позволите мне Вас так называть)!
Я был рад обнаружить Ваше письмо у себя в ящике, и я должен попросить прощения за задержку с ответом. Конечно же, я помню Вас по Вашему визиту в Стэнфорд. Проф. П.-Л. с кафедры сравнительного литературоведения — мой хороший друг, так что в дальнейших рекомендациях нужды нет. К сожалению, я как раз уходил в академический отпуск во время Вашего резидентства, и у меня не было возможности посещать Ваши чтения, но я уверен, что вскоре буду иметь удовольствие слушать, как Вы читаете из своей следующей книги.
Теперь относительно Вашей неотложной просьбы; при том, что мне кажется правильным проявить сдержанность в отношении доверенной мне конфиденциально личной информации, думаю, немного помочь я Вам все-таки смогу.
Во-первых, я согласен, это вполне вероятно, что «Харри», автор письма, выложенного на моем сайте, — отец Нао Ясутани, дневник которой каким-то образом попал к Вам. Мистер Ясутани был ученый, специалист в области информатики; он работал на крупную информационно-технологическую компанию здесь, в Силиконовой долине, в 90-х годах. Думаю, можно сказать, мы были друзьями, и у него и в самом деле была дочь по имени Наоко, которой не могло быть больше четырех-пяти лет в то время, когда мы познакомились.
Спешу добавить, что пишу я в прошедшем времени не потому, что располагаю какими-либо сведениями об их судьбе, но только из-за того, что больше не поддерживаю контактов с мистером Ясутани, и, к сожалению, наше знакомство теперь принадлежит прошлому. Как Вам, должно быть, известно, он переехал обратно в Японию вместе с семьей вскоре после того, как лопнул доткомовский пузырь. После этого мы спорадически переписывались по электронной почте или перезванивались, но мало-помалу и эта связь заглохла, и прошло уже несколько лет с тех пор, как мы писали друг другу в последний раз.
Теперь позвольте мне рассказать Вам немного о нашем знакомстве. Я встретил мистера Ясутани в Стэнфорде в 1991 году, спустя год или около того после того, как он переехал в Саннивэйл. Он как-то пришел ко мне в офис, довольно поздно. Раздался стук в дверь. Рабочий день был уже окончен, и, помню, я ощутил некоторое раздражение от того, что меня прервали, но крикнул: «Войдите!» — и стал ждать. Дверь оставалась закрытой. Я крикнул опять, но ответа все не было, так что я встал, подошел к двери и открыл. На пороге стоял худощавый азиат с сумкой-мессенджером через плечо. Одет он был довольно неформально, в спортивную куртку, брюки-хаки и сандалии с носками. Сначала я подумал, что это курьер-мотоциклист, но вместо того, чтобы вручить мне посылку, он глубоко поклонился. Это поразило меня. Такой формальный жест резко контрастировал со стилем его одежды, да и поклоны для нас в Стэнфордском университете — дело непривычное.
«Профессор, — сказал он медленно, на тщательном английском. — Мне очень жаль, что я вас обеспокоил».
Он протянул мне визитку и поклонился еще раз. Карточка гласила, что зовут его Харуки Ясутани, и он — ученый, специалист по информатике в одной из быстро развивающихся IT-компаний в Долине. Я пригласил его войти и предложил сесть.
На своем чопорном английском он объяснил, что вообще-то он из Токио, и его пригласили работать над проектом интерфейса человек — компьютер. Работу свою он любил, и проблем с компьютерной частью проекта у него не было. Проблемой стал, как он объяснил мне, человеческий фактор. Он не слишком хорошо понимал человеческих существ и потому пришел в Стэнфордский университет, на факультет психологии, надеясь на помощь специалиста.
Я был крайне удивлен, но одновременно заинтригован. Силиконовая долина — определенно не Токио, и для него вполне естественно было бы испытывать культурный шок или переживать неприятности в отношениях с коллегами. «Какого рода помощь вам нужна?» — спросил я его.
Он сидел, склонив голову, подбирая слова. Когда он поднял взгляд, выражение лица у него было напряженное.
— Я хочу знать, что такое человеческая совесть?
— Человеческое сознание? — переспросил я, думая, что неправильно его понял.
— Нет, — сказал он. — Со-весть. Когда я посмотрел это слово в словаре, то увидел, что оно состоит из «со» — это значит «с, вместе», и «весть», что значит «знание». Так что «совесть» означает «вместе со знанием», «с наукой».
— Никогда не смотрел на это с подобной точки зрения, — сказал я ему, — но уверен, вы правы.
Он продолжил:
— Но в этом нет никакого смысла. — Тут он вытащил листок бумаги. — В словаре сказано: «Знание или ощущение, позволяющее отличить хорошее от плохого, принуждающее человека к правильным поступкам».
Он протянул мне листок, и мне ничего не оставалось, как взять его.
— Звучит как разумное определение.
— Но я не понимаю. Знание и ощущение — это не одно и то же. Знание я понимаю, но ощущение? Это то же самое, что и чувство? Совесть — это то, чему я могу научиться, узнать или это, скорее, эмоция? Связана ли совесть с эмпатией? Чем совесть отличается от стыда? И почему это принуждение?
Вид у меня, должно быть, был совершенно озадаченный, потому что он поспешил объяснить:
— Боюсь, несмотря на то что я был обучен информатике, я никогда не испытывал подобного ощущения или чувства. Это большой недостаток для моей работы. Я хотел бы спросить вас, каким образом я могу научиться переживать подобное ощущение или чувство? Или в моем возрасте это уже слишком поздно?
Это был совершенно поразительный вопрос, или, скорее, целый залп вопросов. Мы продолжили разговор, и в конце концов я смог разобраться в его истории. Изначально его компания была вовлечена в разработку интерфейса для компьютерных игр, но американские военные живо заинтересовались его исследованиями из-за огромного потенциала в области технологии полуавтономных вооружений. Харри тревожился из-за того, что интерфейс, который он помогал создавать, был чересчур удобным.
То, что делало компьютерную игру захватывающей и интересной, превращало бомбардировку массового уничтожения в увлекательное и забавное занятие.
Он пытался понять, существует ли возможность встроить совесть в проект интерфейса, какой-то способ пробудить в юзере этическую способность отличать хорошее от плохого и, в конце концов, принудить его к правильным поступкам.
История его была трогательной — и трагической. Несмотря на то, что, как он уверял, он не понимал механизмов человеческой совести, именно совесть заставила его подвергнуть сомнению существующее положение дел и в конечном итоге оставила без работы. Понятно, что создание технологий не может быть морально нейтральным и военные подрядчики, равно как и разработчики вооружений, не желали, чтобы поднимались подобные вопросы, не говоря уж о том, чтобы встраивать их в контроллеры.
Я сделал, что мог, чтобы его успокоить. Тот факт хотя бы, что он задавал эти вопросы, указывал на то, что совесть его была в полном порядке.
Он покачал головой. «Нет, — сказал он. — Это не совесть.
Это только стыд за собственную историю, а историю легко изменить».
Этого я не понял и попросил его объяснить.
— История — это то, чему мы, японцы, учимся в школе, — сказал он. — Мы узнаем об ужасных вещах, как, например, об атомных бомбах, которые разрушили Хиросиму и Нагасаки. Мы узнаем, что это плохо, но в данном случае это просто потому, что мы, японцы, здесь являемся жертвами.
— Более сложный случай — когда мы узнаем об ужасных японских зверствах, таких, как в Маньчжурии. В этом случае японцы занимались геноцидом и пытками китайского народа, и мы учимся, что должны испытывать огромный стыд перед миром. Но стыд — неприятное чувство, и некоторые японские политики постоянно пытаются изменить учебники истории для наших детей, чтобы следующее поколение не училось этим геноцидам и пыткам. Они пытаются изменить нашу историю и память, чтобы стереть весь наш стыд.
