по тому, ни по другому вопросу вновь не было ни малейшего оттенка разногласия.
Все были того мнения, что созвать новую Думу необходимо именно в тот срок, который был ранее намечен нами в постановлении в подписанном государем указе, a именно 20 февраля следующего года, хотя Столыпин предупредил нас, что государь предоставил ему прислать завтра измененный в этом отношении указ, если бы мы пришли к заключению о желательности отдалить срок. Были некоторые попытки назначить более отдаленный срок, но они потонули во мнении большинства о том, что не следует играть в руку крайним партиям и создавать повод распространять мысль об искусственном отдалении срока созыва Думы. Срок 20 февраля всегда признавался достаточным для того, чтобы успеть подготовить возможно большее количество законопроектов, затрагивающих наиболее жизненные стороны нашей внутренней жизни.
Зато вопрос о выборном законе задержал нас надолго, настолько для всех было ясно, что весь корень зла относительно состава Думы лежит именно в избирательном законе 11 декабря 1905 года. Много было высказано тут же самых разнообразных взглядов, но время дошло уже почти до трех часов утра, и мы разошлись с тем, что тотчас после роспуска мы снова соберемся вместе и начнем наши занятия под руководством нового председателя Совета министров.
Перед нашим выходом из кабинета Столыпина, он задержал меня на несколько минут и сказал, что после доклада у государя он заходил к министру двора, который ему показался очень смущенным принятым решением и снова вернулся к его комбинации о необходимости предварительно, до решения вопроса о роспуске Думы, попытаться сделать непосредственное к ней обращение государя в форме особого послания, и что он думает переговорить еще раз об этом с государем завтра утром. Столыпин опять стал доказывать ему всю недопустимость такого обращения и закончил свой разговор прямо просьбою, обращенною к барону Фредериксу, известить его тотчас же по телефону, если бы его попытка увенчалась успехом, дабы — сказал он — «я мог принять свои меры в зависимости от принятого нового решения».
У него сложилось убеждение, что барон Фредерикс не понял смысла последних слов, потому что он самым спокойным тоном ответил ему: «Разумеется, я вас тотчас же извещу». Столыпин спросил меня, допускаю ли я возможность, чтобы государь поддался на такую комбинацию, так как «вы понимаете, — сказал он, — что после этого никому из нас нельзя оставаться на местах, и государь должен узнать от нас об этом. Подумайте только, какие последствия могут произойти из такой комбинации!»
Я сказал ему, что не допускаю и мысли о том, чтобы после того, что мы все слышали от него о словах государя, могла произойти такая перемена в нем, и думаю, что вся комбинация навеяна кем-либо из придворных людей, и я уверен в том, что из новой попытки повлиять на государя не выйдет ничего, как это было не раз со мною в первый период войны.
На следующий день, по просьбе Столыпина, я приехал к нему на Аптекарский остров перед самым моим и его завтраком. Он был, как всегда, совершенно спокоен и начал с того, что почти уверен, что роспуск произойдет без всяких осложнений, так как никто в Думе не допускает и мысли об этом. Затем он передал мне то, что я уже написал выше относительно увольнения Стишинского и князя Ширинского-Шихматова, сказал, что указы уже посланы в Царское Село и ему передано по телефону, что все они подписаны, и тут же, совершенно неожиданно для меня, задал мне крайне удививший меня вопрос, еду ли я, как всегда по субботам, в деревню до понедельника утра.
Я ответил ему, что, разумеется, не поеду, так как едва ли допустимо, чтобы кто-либо из нас отлучался из города в такую минуту. «А я именно хотел просить вас, чтобы вы уехали, так как газеты каждый раз печатают о вашем выезде, и очень желательно, чтобы и на этот раз не вышло никакой перемены против обычного, потому что я допускаю вполне мысль о том, что на вокзале имеются у думских корифеев свои клевреты, которые тотчас же донесут кому следует о том, что вы выехали, и, следовательно, ничего особенного ожидать не следует».
Я спросил на это Столыпина, гарантирует ли он мне возможность возвращения, если бы произошли беспорядки в связи с роспуском Думы, и он ответил мне без всяких колебаний, что ручается за то, что рано утром или даже ночью с воскресенья на понедельник за мною будет прислан, в крайнем случае, паровоз, о чем он тут же спросил по телефону министра путей сообщения генерала Шауфуса, и я слышал в трубку его лаконический ответ, что все будет исполнено.
Я решился уехать, хотя и сознавал, что мне было бы гораздо спокойнее оставаться дома. Я получил, кроме того, обещание от моего лицейского товарища, министра народного просвещения П. М. Кауфмана, прислать мне утром в воскресенье условленную телеграмму, которая была доставлена мне около часа дня о полном спокойствии в городе; я провел день у себя и в час ночи приехал на станцию, лег спать в моем вагоне и в начале восьмого утра вернулся по совершенно пустым и спокойным улицам города на Елагин остров вместе с женою, и уже в 11 часов был на Фонтанке у Столыпина.
От него я узнал, что никаких инцидентов в течение всего воскресенья не было. Указ о роспуске Думы был расклеен по городу в 6 часов утра и в ту же пору наклеен на воротах Думы, которые держались на затворе; около 10 часов утра стали подходить отдельные лица к Думе, но никакого скопления у здания Таврического дворца не было, усиленный военный караул ни разу не вызывался, подходили также отдельные члены Думы, но тотчас же торопливо уходили, и только среди дня замечался усиленный отъезд членов Думы по Финляндской железной дороге. К вечеру стало уже известно, что в Выборг прибыло большое количество членов распущенной Думы, а затем стало известно и о знаменитом заседании, открытом Муромцевым его заявлением: «Заседание Государственной думы возобновляется».
Для полноты рассказа об этом событии следует поместить одну подробность, которую мне передавали из уст в уста в первые дни после роспуска Думы. Я не могу дать ей официального подтверждения, так как не имел в руках ни официального документа, ни непосредственной передачи
