хочет унять боль.
Но пойло в его кружке оказалось холодным и плесневелым, как стоячая гнилая вода. Глотать его можно было, только не дыша. Оно тут же поднялось и встало в горле комом, просясь обратно. Шогол-Ву упрямо сделал ещё глоток и окликнул спутника.
Нат выглянул, опершись ладонью на скамью. Та накренилась, взлетела другим концом в воздух и только чудом не сбила стоящий на краю кувшин. Человек выругался, цепляясь за столешницу, дал скамье опуститься и обошёл стол, прихватив пойло и кружку.
— Ну, в тесноте, — сказал он, усаживаясь рядом, — а всё лучше, чем из-за столба перекрикиваться. Чего звал-то?
— Если камень не заберут, что тогда?
Нат, сдвинув брови, уткнулся в кружку. Осушил её, долил ещё и сказал:
— Пойдём куда надо, что. Я иногда знаешь как жить хочу, а иногда так плохо делается, хоть и не живи вовсе. Мы вот по пути из Белых Садов овраг миновали, а там человек кричит, плачет. На помощь зовёт. Я говорю Йокелю, мол, останови, а он не слышит того, что я. Убили там, видать, кого, и закопали.
Он выпил ещё и докончил совсем уж мрачно и тихо:
— А тут под полом дети малые. Ревут — сердце разрывается. Я сразу понял, их только я слышу, а то ж какой дурень там детей станет держать. И знаешь, друг мой, не хочу я этого знать. Совсем не хочу. И так мне всегда ясно было, что люди — народ гнилой, да только каждый свою гнильцу прячет, другим боком поворачивается. Ты среди них ходишь, пованивает, но что они прячут, дело не твоё… Не моё это дело! Почему они там, а не на упокоище? Ты, друг мой, как я напьюсь, держи меня, чтоб не пошёл и не спросил.
Нат допил кружку залпом и уставился на столб. Долго молчал, потом опять повернулся.
— Да. Если не выйдет, уйдём в белый лес. Не хочу я так больше, друг мой. Чую, долго не протяну. Лучше в белый лес — и покончить с этим.
Глава 22. Веселье
Чем больше они пили, тем лучше становилась выпивка и легче шла.
Ко времени, когда вернулись мужики, чинившие ось, и с ними Йокель, хмуро потирающий лоб, Нат уже развеселился. Он сидел, повернувшись к столу боком, одной рукой пощипывая струны, в другой удерживая кружку. Раскачиваясь в такт музыке, то и дело толкал запятнанного в спину, но тот уже почти не чувствовал боли.
Зал был так тёмен, что тусклый огонь очага временами казался лишь вспышкой за закрытыми веками, и хотелось проморгаться, потереть глаза, распахнуть их шире. Сквозь чад, застревающий в горле, пробивался отчётливый запах гниющего дерева, смердело дешёвой выпивкой и нечистотами. Тут было не принято чистить столы, а если кого выворачивало, хозяин, видно, никогда не прибирал. Только притрушивал соломой, и она прела.
— Подай-ка ужин, — сказал торговец устало. — После такого дня горячего хочется…
— Какой ещё тебе ужин? — неласково откликнулся хозяин. — Тут, по-твоему, съестным пахнет? Может, видишь котёл над огнём? Хлеба дать могу. Сыр овечий ещё есть, тащить? Мы по-простому живём, горячим не балуемся.
— Кур держишь, я видел. Изготовишь, может? И мне, и людям, а я заплачу тебе.
Хозяин что-то буркнул в ответ, и торговец вскинулся.
— Трёхрукий у тебя разум отнял, что ли? Виданное ли дело, чтобы за курицу такую цену ломить! Да в Заставе мясная похлёбка, густая, аж черпак стоит…
— Вот в Заставу поезжай, значит, и ужинай там. Для меня курица — это яйца, а к тёплой поре ещё цыплята. Вот и подсчитай, какие убытки. Тебе что, сожрёшь да уедешь, а мне жить.
Они торговались долго и скучно. Наконец, хозяин поднялся и ушёл в каморку, откуда вынес котёл, уже наполненный водой, и подвесил над огнём. Подбросил дров и ушёл, ворча и не торопясь.
— Во, — сказал Нат. — Как там постоялый двор зовётся? «Под цветущим кустом»? А, нет, это в Садах…
Он икнул и долил. Дно кувшина поднялось высоко.
— Ну как он зовётся, а? «Гнилая дыра»? Ладно, плевать! Я вот думаю, стоит его назвать «У Четырёхногого».
Нат помолчал и огляделся. Мужики за ближним столом уставились на него.
— Почему, спросите вы? Так посмотрите сами, до чего тут сыро. Стены прогнили, с крыши, того гляди, потечёт. Я думаю, даже если нарочно водой поливать, до такого не вдруг доведёшь. Столбы и лавки изъедены, будто тут шилоносы резвились. А хозяин-то? Мокрый, как утопленник…
Шогол-Ву толкнул его локтем в бок, но Нат и не думал униматься. Он дёрнул струны — те закричали, — и сам заголосил, не попадая в такт:
— В краю, где поречники и тростники,
утопленник бродит у стылой реки.
Когда Одноглазый идёт по холму,
на сумрачном дне не сидится ему,
выходит на берег…
Запятнанный потянул стренгу к себе. Та взвизгнула и умолкла, и человек умолк, но ненадолго.
— Чего веселье портишь? — воскликнул он. — Я не договорил вот, а это ж самое смешное. «У Четырёхногого», значит. Всё сырое, хозяин — утопленник, и выпивка…
Тут он хрюкнул, навалился грудью на стол и зашёлся пьяным смехом.
— Сейчас скажу… Ой, не могу! Выпивка-то, выпивка… водой разбавлена наполовину!
Это веселье никто не поддержал, но Нат всё равно смеялся, пока, наконец, не поднял лицо, утирая слёзы, и не заметил хозяина у двери. Тот стоял, держа в руке безголовую курицу. На щеках ходили желваки.
— «У Четырёхногого», значит?
— Да, а чего? — с вызовом спросил Нат. — Во, у меня в кувшине больше воды, чем браги.
— Ну, тебе хватило, чтобы ум потерять.
— Да у меня его отродясь и не было. Второй кувшин неси давай! Вот и поглядим, сколько воды в этот раз нальёшь.
Шогол-Ву засмеялся. Его развеселило то, что Нат сказал про ум. Опустил углы губ, чтобы остановиться, но стало только смешнее. И когда угрюмый хозяин принёс другой кувшин, с виду не полный — больно уж легко нёс, — а пустой забрал, Шогол-Ву всё ещё смеялся.
— Не долил! — возмутился Нат, наклоняя кувшин.
Оттуда потекло на стол и ему на штаны.
Шогол-Ву лёг грудью на стол. Смех привязался, как хворь, согнул, лишая дыхания. Даже если бы сейчас посулили щедрую плату за молчание, если бы для спасения жизни требовалось утихнуть, он бы не смог.
Но ещё смешнее стало, когда он заметил, как из-за стола трактирщика выходит курица, оставленная хозяином на время. Ещё не ощипанная, но безголовая, она шагнула неуверенно, наткнулась на стол и пошла в другую сторону.
Запятнанный подтолкнул Ната и
