пор не понимаю я эту красоту, и себя не понимаю…
Он глотнул из кувшина и передал его соседу. Тот выпил тоже.
— Ну, вытащили меня. Пока я от стража улепётывал, пересветыши кого-то привели. Говорят, я под водой-то и пробыл всего ничего, два, может, три вдоха, а мне помнится, долго она на меня смотрела, а я на неё, и по щеке погладила. Как вытащили, я опять в реку хотел. Рвался, на всё был готов, лишь бы её опять увидеть, но потом ничего, отошёл. Прыгать в воду я больше не прыгал, но у Стыни долго бродил, думал, может, ещё покажется. Не показалась. Песню вот сочинить пытался, чтобы о том рассказать, для чего слов не хватает. Да что там, всё ещё хочу, а не могу.
Нат вздохнул тяжело.
— Иногда кажется, вот тут она у меня, песня эта, — сказал он, хлопнув себя по груди. — За стренгу хватаюсь, и разлетается всё, не даётся. А я бы ей сыграл, может, она бы вышла послушать.
И добавил:
— Я тебе потому рассказал, что ты не смеёшься, понял? И слушать умеешь. Ты ж слушаешь?
— Слушаю.
— Не смеёшься?
Шогол-Ву покачал головой.
— Во, — сказал Нат. — Ну, теперь ты расскажи.
— Женщины ушли без нас. Нужно было вернуться до сумерек.
— Сказал тоже! Это я и без тебя знаю. Ничего, справятся.
Шогол-Ву нахмурился.
— Ты говоришь правильно, — сказал он. — Это простое дело. Стыдно не справиться, и стыдно тревожиться, как будто я не верю, что они смогут. Как будто считаю их слабыми. Так нельзя. Так учило меня думать племя. Почему тогда сердце говорит иное?
— Сердце! — воскликнул Нат. — Нашёл советчика… Дай сюда кувшин. Я своему давно велел заткнуться, так куда легче жить.
Он выпил и продолжил:
— Вот, к примеру, взять тётушку. Жалко, что поделать, но здраво рассуди: не молода уж была, и жизнь не мёд, ну так что она потеряла, когда умерла? А я что потерял? Помощи от неё никакой, в последние годы и не видались почти.
Тут он приложился к кувшину и пил, пока не осушил до дна. Закашлялся, сплюнул — видно, глотнул осадок. Наклонился, поставил кувшин у ноги и сказал севшим голосом:
— А сердце вот… А сердце говорит, что скотина я распоследняя. Навещать мог, помогать. А я, видишь, о ней вспоминал, только когда самому что-то нужно было. Разве она упрекнула хоть однажды? Принимала всегда, как так и надо, а я тоже думал, что так и надо…
Он вздохнул тяжело.
— Мне, знаешь, всякие люди встречались. Дружки были, в верности клялись. Бабы говорили, что любят. Храмы, было дело, звали обойти. А вот не верил я им, и всё тут. Видел, что у каждого своя выгода: одни за медяк продадут, другие на любого польстятся, кто им ласковое слово скажет. Только тётушке верил. Больше, чем себе, верил. Никто меня больше не любил, понимаешь? Никто!.. А я своими руками… Это ж из-за меня всё. Свой зад прикрывал, а что ей вред будет, подумал разве?
Нат согнулся, опершись локтями о колени, и докончил мрачно:
— Вот что сердце говорит, и сам видишь, не друг оно мне. Не хочу я это слушать! Кое-кто верит, что друзьям и положено в ранах ножом ковыряться, а мне такие друзья и даром не надобны.
Они ещё посидели, но больше не говорили. Нат взял стренгу, лёг на телегу, на побросанные кое-как мешки с полотном, и принялся играть невесёлые песни без слов. Шогол-Ву устроился рядом, запрокинув руки за голову. От голоса стренги на душе стало тоскливо. Хотелось сказать, чтобы человек сыграл другое, но тут пришёл сон.
Во сне тоже было темно, холодно и тревожно. Нужно было уйти, но выход не отыскивался, только стены. Но вот, наконец, дерево загремело под сапогом и подалось, взвизгнули петли. Шогол-Ву проснулся и не сумел понять, дверь открылась во сне или наяву. Разгорелись огни сквозь прикрытые веки.
— Во-от они, крысы ползучие, — раздался голос. — Ишь куда залезли. Их вы искали? Про камень я от этого слышал.
— Сейчас проверим, их или не их, — ответили ему. — Вы, двое! Поднимайтесь!
Глава 23. Путы
Фонари закачались, слепя, и в мире ничего не осталось, кроме белых и жёлтых вспышек.
Слышно было, как поднимается нептица, дремавшая между телегой и выходом, как встряхивается и щёлкает клювом.
— Эй, зверя уймите! — воскликнули грубо. — И давайте во двор! И чтоб без глупостей, ясно? Бежать вам некуда, и вас двое всего, нас побольше будет.
Снаружи их уже ждали. Крепкие мужики с топорами, с виду стражи из Ока — стрижены так же, в кружок, но одеты просто. Двое рослых парней — сыновья трактирщика из Белых Садов. Позади мялись местные с лопатами, то поднимая их, то опуская. А ещё дальше, на туманной дороге неясным пятном темнела повозка, всхрапывали рогачи и растекался огонь фонаря.
— Камень у тебя? — кивнули Нату. — Вынимай, показывай. Искальд, кончай с бабой миловаться, дуй сюда!
Главный носил повязку через глаз. Шогол-Ву помнил и эту тёмную гриву с густой сединой, и широкий подбородок, и бычью шею. Он видел человека прежде среди людей Свартина. Или среди людей Вольда? Когда они собирались, чтобы идти на Зелёные Угодья и дальше, дети полей и дети тропы держались поодаль друг от друга, предоставив разговоры вождям. Шогол-Ву почти не смотрел на людей, они были неинтересны и одинаковы, но этого — этого он запомнил.
Нат кинул быстрый взгляд влево, вправо, не спеша потянул шнурок. К камню поднесли фонарь.
— Искальд, чтоб тебя чащобники заели! Долго ждать?
Нептица встряхнулась и пошла обходить людей, вытягивая шею, принюхиваясь. Её пугнули, пока не зло, и она отпрянула от сапога, топнувшего по грязи, раздула перья. Оказалась на пути того, кто шёл от телеги, и он обогнул её, стараясь не коснуться — тонкий, как лоза, гибкий и ловкий.
Это был сын леса, рослый для их племени. Ему почти не пришлось задирать голову, когда он взглянул в лицо запятнанного. Глаза светлые, как у Хельдиг, но другого толка. У неё чистые, как речная вода, что уносит любой сор, у этого лёд. Мутный, туманный.
— Ну? — поторопил одноглазый. — Настоящий, нет?
— Подними выше, — приказал Нату сын леса. — Ещё.
Тот послушал, поднёс камень чуть не к самому носу беловолосого. Люди смотрели жадно, но руками не тянулся никто. Сын леса присмотрелся, затем сказал:
— Поверни. Не закрывай пальцами. Теперь покажи другую сторону.
Голос у него тоже был как будто вмёрзший в лёд, застывший.
— Да, Матьес,
