остынь! — тревожно воскликнул Нат, отползая спиной вперёд. — Эй, мне помощь нужна!
Шогол-Ву поднялся, покачиваясь, сжимая в ладони нож, и хозяин остановился.
— А ну, разом навались! — скомандовал он. — Гоните ворьё поганое!
Один из мужиков несмело ткнул нептицу черенком лопаты. Та зашипела, поворачиваясь, щёлкнула клювом, измазанным в потрохах. Мужик охнул и отступил.
Нат тоже встал кое-как, потянул со стола кувшин, прижал к груди.
— А я и сам уйду. Сапоги верните только…
Он криво улыбнулся, качнулся, привалился спиной к столу и рассмеялся сипло.
— Сапоги, значит, — зло сказал хозяин, на лбу которого отчётливо выделялся след набойки. — Сапоги? Вот тебе сапог, паскуда!
Он поднял один и швырнул в Ната. Тот увернулся, оберегая кувшин, и сапог глухо ударил его в бок. Нат присел, чтобы поднять, и второй сапог пролетел над головой, угодив в стену.
— Уходим, Хвитт. Идём! — сказал Шогол-Ву, хлопая свободной рукой по белому боку.
Нептица вышла, унося в клюве то, что осталось от курицы. За ней, согнувшись, прижимая локтем к боку сапоги и обнимая стренгу и кувшин, поспешил босой человек. Шогол-Ву шёл последним, не опуская ножа.
Мужики с лопатами ушли с пути.
— Сюда, — позвал Нат, исчезая в черноте двора.
— А суп-то будет? — спросил кто-то за спиной.
Хозяин опасно засопел, а потом его прорвало. Пока он орал всё, что думает о супе, о крысах и о проходимцах, двое добрались до сарая.
— Тут фонарь висел… — пробормотал во тьме Нат и загремел ведром.
Что-то ещё упало с негромким стуком.
— Ну, разводи огонь, чего тянешь!
Шогол-Ву припомнил, где видел фонарь, и отыскал его на ощупь. Пошарил в карманах, вынул кисет с кресалом, кремешком и сухим мхом. Повозившись, разжёг огонь.
Фонарь повис на крюке маленькой тусклой звездой, освещая заваленный верстак со сдвинутым хламом, стренгой и кувшином в пустом углу. Светились точками во тьме овечьи глаза. Человек шумел в загоне, отмывал ноги в корыте с водой.
— Ух, ледяная! — воскликнул он и запрыгал, натягивая сапог.
Шогол-Ву притворил дверь и сел на край починенной телеги. Нептица легла у ног, обгладывая кость.
Нат справился с сапогами, прихватил кувшин и сел рядом. Хлебнул из горла, протянул. Шогол-Ву тоже глотнул.
— А ты хорошо придумал их отвлечь, — сказал он без тени улыбки. — Я не смог бы лучше.
Нат замер, а потом затрясся от смеха, толкнул в плечо.
— Ну, будет тебе! А рожу-то, рожу его видел? Глаза пустые, клюв раззявил, как курица, точь-в-точь когда она раздумывает, не перебежать ли дорогу перед телегой. И тут ему второй сапог в лоб прямо! Хорошо вышло, а?
— Хорошо, — согласился запятнанный. — Только кто теперь придёт за камнем?
— За камнем?.. — переспросил человек, и лицо его вытянулось обиженно. — Камень! А я и забыл… Веришь, забыл! Давно я так не смеялся.
Он сел, нахохлившись, потянул камень из-за ворота, сжал в ладони.
— Знаешь, друг мой Шогол-Ву, иногда я думаю, может, враньё это всё? Вот, к примеру, шнурок износится и оборвётся — да в жизни не поверю, что этого ни с кем не случалось! И что тогда?
Шогол-Ву промолчал.
— Ищут, значит, вождя. Время ужина, а он не явился. И туда, и сюда — а потом натыкаются на кустик, и рядом камень с порванной верёвкой. Ну, что может быть глупее?
Нат хлебнул из кувшина и передал его соседу.
— А это, — сказал он, воодушевившись. — А если в каменном доме его отдать, то сквозь камень прорастёшь или будешь валяться корнями наружу?
Шогол-Ву пожал плечами, глотнул и вернул кувшин.
— А ещё, вообрази, лежит такой вождь с бабой. Она, значит, ах, ох, за верёвку хватается, срывает ненароком, и мужик бревном становится.
Нат зашёлся смехом и хлопнул себя по колену.
— Вот бы на рожу её посмотреть!.. А может, зачтётся, будто она украла камень? Силой отняла?.. Что будет-то с ними, а?
Шогол-Ву пожал плечами.
— Вот и я говорю, что ничего не ясно с камнем этим! Надумали законов каких-то, сами объяснить не могут… А у тебя правда, что ли, бабы не было?
Шогол-Ву потянул к себе кувшин и сделал, не торопясь, два больших глотка.
— И чего тебя звали знающим мать?
Нат подождал немного, отнял кувшин, тоже хлебнул и предложил:
— Давай так: я о себе скажу, а ты о себе. По очереди. По рукам?
— Мне это не любопытно.
— Да ладно! Прям-таки ничего не хочешь обо мне узнать?
— Всё, что нужно, я уже знаю.
— Скучный ты, — вздохнул человек. — А я белую деву видел.
— Где?
— Ну, раз тебе не любопытно, о чём тут говорить. А вот если настроишься поболтать, скажи мне сперва, почему тебя в племени звали выродком и знающим мать…
— Я видел Трёхрукого.
Человек хлебнул ещё, поморщился, сунул кувшин запятнанному и спросил:
— И потому тебя звали выродком?
— Я видел его теперь, когда шёл за тобой. В тумане.
— Храм, что ли, видел? Каменную фигуру?
— Он шёл. И был так высок, что если бы я носил шапку, она упала бы с головы. Он шёл, посмотрел на меня, и туман укрыл его. Теперь я верю, что боги просыпаются.
Нат отнял кувшин и приложился к горлышку.
— Мало ли что в тумане померещится! — сказал он затем. — А белую деву я вправду видел. За тётушкой увязался, как она в Запретный лес пошла. Думал, незамеченным останусь, да только меня почти сразу страж и погнал. Ну, я до берега и в Стынь прыгнул… ну, как прыгнул — оступился. А место такое неудачное…
Он громко хлебнул раз, другой и ударил себя кулаком по груди, выпуская лишний воздух.
— Ну, там-то, к горам ближе, не отдельные пряди, а вся её коса, я думаю. Чую, меня всего оплело и на дно тянет. Дёргаюсь, а хуже только. А потом, знаешь…
Он примолк и продолжил голосом, из которого исчезла насмешка:
— Вода надо мной прозрачной стала, как стекло. И вижу я, понимаешь, холм, синий-синий, а по нему белые клочья, и ветви склоняются голые, чёрные. А ближе всего ко мне лицо, и такое оно — вовек не забыть. Понятно, что не людское. Гладкое, но не юное совсем, видно, что много жизней нас разделяет. И красота это такая, что словами не передать! Ну, знаешь, бабы есть красивые, так думаешь, как бы их пощупать. Или видишь, бывает, колечко или там бусы цветные, нож хороший или сапоги, или рубаху вышитую — и хочется это себе, прямо сил нет, руки сами тянутся. А тут — просто смотреть и всё, ничего больше, аж слёзы от счастья катятся. До сих
