Таперича заскрипел зубами.
— Кто вас прислал? — спросил он угрожающе, — Какой вредитель прислал вас, когда я просил солдат?
— Товарищ старший лейтенант Мазурек, — немедленно последовал ответ. Таперича долго молчал, размышляя.
— Кефалин, — сказал он, наконец, — Вы заболели.
— Никак нет, товарищ майор, — ответил солдат, — В настоящий момент не могу пожаловаться на здоровье.
— Кефалин! — набросился на него майор, — Если я говорю, что вы заболели, значил, вы заболели! Таков приказ! Если бы я сказал, что вы умерли, вы бы умерли!
— Есть! — сказал Кефалин, — Вы заболели и сейчас отправитесь в лазарет. И будете лежать, пока не уедут товарищи из министерства.
Это Кефалина вполне устраивало. Против принудительного отдыха в лазарете он совершенно ничего не имел.
— С такими солдатами ничего не сделаешь, — объявил майор, — Если бы была война, я бы приказал вас расстрелять, а товарищи засыпали бы вас извёсткой. Таперича я ничего поделать не могу, потому что не имею полномочий. Поэтому будете больной и будете лежать в горячке.
— Но как я это сделаю? — спросил Кефалин.
— Кто из нас симулянт? Вы или я? — поднял брови Таперича, — Моё дело командовать, ваше дело симулировать. Таперича бегите в лазарет и лежите больной.
— Есть! — крикнул Кефалин и помчался в приёмную доктора Горжеца. «Если такого солдата заметит товарищ министр Чепичка», — гудел про себя Таперича, — «Я стану майором запаса».
Дальнейшие неприятности не заставили себя ждать. У старшего лейтенанта Белы Кухара жена убежала с каким‑то пивоваром, и несчастный офицер попытался совершить самоубийство. Но он не пустил себе пулю в голову, как ему приличествовало бы по званию, а схватил бельевую верёвку и пошёл вешаться в саду. Выбрав могучую яблоню, он, прямо как Кантор Гальфар в песне Петра Безруча, перекинул верёвку через сук, и, после некоторого раздумья, сунул голову с петлю. В этот момент вмешались соседи, которые уже несколько минут напряжённо следили за его действиями. Они перерезали верёвку, и оттащили упирающегося лейтенанта в дом, где принялись немилосердно поливать водой. Тем бы всё бы и кончилось, если бы Бела Кухар не прокусил одному из спасителей щиколотку. За свой поступок он отправился в психиатрическую клинику, а попытка самоубийства стала чрезвычайным произношением.
Едва бедняга возвратился в Непомуки, его навестил разъярённый Таперича.
— Кухар! — закричал он, — Как вы могли такое сотворить? Из‑за этой блядищи!
У Кухара затуманились глаза.
— Ведь я люблю её, товарищ майор, — прошептал он, — Я её люблю.
Таперича задумался.
— Кухар, — сказал он потом, — Помните, что офицер должен любить только Советский Союз!
На Зелёную Гору откуда‑то из‑под Брно был переведён старший лейтенант Перница. Ему приостановили продвижение из‑за хронического пьянства, и его руководство заключило, что он негоден к воспитанию солдат в боевых частях. Пернице такое решение пришлось очень кстати, потому что он смог сперва напиться с горя, а потом ещё устроил прощальную попойку. Немного протвезвев, он, наконец, собрал барахло и поехал на новое поприще.
День, который он выбрал для переезда, исключительно выдался. Бабье лето как будто бы решило разом компенсировать сырость предыдущих дней, и солнце сияло в небе, как в середине июля. Старший лейтенант Перница, вознамерившийся произвести на нового командира самое лучшее впечатление, уже на вокзале в Дворцах почуствовал жестокую жажду.
— Одно пиво мне не повредит, — пробормотал он оптимистично, и направился в ближайший ресторан.
Надо признать, что он был совершенно прав. После одного пива он и самом деле был в отличной форме как душевно, так и физически. Гораздо хуже было после двадцать пятой кружки, к которой он добавил ещё десять порций рома и две тминовой водки.
— Товарищ официант, — промямлил Перница и стянул со стола скатерть, — Ты трудящийся, я трудящийся. А остальные пусть нас знаешь куда поцелуют?
— Знаю, — ответил официант, — а ты уже расплатись и вали отсюда!
Перница, к удивлению, с этим предложением согласился. Дружески кивнув официанту, он помочился на телеграфный столб, и, пошатываясь, направился по дороге, извивающейся вверх по склону к замку.«Командир герой, герой Чапаев», — горланил он, — «Он всё время впереди!», и шаг за шагом неустрашимо продвигался к намеченной цели. Стояла изнуряющая жара, асфальт на шоссе был мягким, и местами начал растекаться. Старший лейтенант едва поднимал ноги в густой чёрной каше, и бодрый марш вскоре перестал его развлекать. Он допел»Чапаева», несколько раз мощно рыгнул, а потом объявил, что счастье мимолётно, а жизнь — дерьмо. Потом он испустил вопль, свалился на дорогу и уснул, к своему несчастью, в не слишком оживлённом месте. Так получилось, что довольно долго на него никто не наткнулся, а на осеннюю погоду полагаться нельзя. Солнечные лучи вскоре потеряли свою силу, а растёкшийся асфальт, в котором довольно похрапывал старший лейтенант, начал немилосердно застывать. Перница, сам того не подозревая, оказался в страшной ловушке. Только когда через некоторое время настойчиво загудел автомобиль, безуспешно пытавшийся объехать лежащую поперёк дороги фигуру, старший лейтенант проснулся. Непонимающе захлопав глазами, он хотел встать, но безуспешно. Он попробовал пошевелиться, но тоже без результата. Крепко стиснутый затвердевшим асфальтом, он не мог сделать ни одного осмысленного движения.
— На помощь! — запищал он, — На помощь!
Из сигналившего автомобился вылез шофёр. Выяснив, в каком состоянии находится Перница, он закричал своему напарнику:
— Франта, поди сюда, тут лежит какой‑то лампасник, и не может пошевелиться!
— Пни его по заднице, чтоб он свалился в кювет! — посоветовал тот, — Я не буду вылезать из‑за такой ерунды.
— Это не поможет, — заявил шофёр, — Он прилип к дороге, как муха к липучке. Придётся его выкапывать, возможно, даже экскаватором.
Это заинтересовало напарника, он вылез из машины и принялся насмехаться над несчастным Перницей.
— Товарищи, — причитал старший лейтенант, — сделайте что‑нибудь, только побыстрее, мне надо по–большому!
— Ну, приятель, — издевался над ним напарник шофёра, — Придётся тебе, пожалуй, обосраться. В таком положении любой совет дорого стоит.
— Что, если вытащить его тросом? — предложил шофёр, — Как ты думаешь, гудрон поддастся?
— Может да, а может и нет, — пожал плечами напарник, — только я этим заниматься не стану. Если получится, то всё равно ничего за это не получишь. А если этот баран порвётся надвое, то нам пришьют покушение на представителя вооружённых сил.
— Это правда, — сказал шофёр, — ничего тут не поделаешь.
— Товарищи, — стонал Перница, — вы ведь не оставите меня погибать?
— Не бойся, — успокоил его напарник шофёра, — помощь придёт быстрее, чем ты думаешь!
И помощь пришла. Про потерпевшего офицера узнал сам великий Таперича, и он немедленно поспешил к месту происшествия.
— Товарищ майор, старший лейтенант Перница, — представился прилипший бедняга, — К сожалению, не могу встать»смирно».
Таперича брезгливо поглядел на него, и с подозрением потянул носом воздух, которых показался ему недостаточно чистым.
— Вы же обосрались, Перница! — выпалил он злобно, — Боже мой, что за офицеров мне присылают товарищи!
— Товарищ майор, — заикался старший лейтенант, — Я не мог найти туалет, поскольку…
Таперича лишь неприязненно махнул рукой.
— Трое бойцов вас выдолбят киркой, — сказал он, — а разбитую дорогу вам представят к возмещению.
После чего он повернулся на каблуках и с выражением наивысшего презрения оставил лейтенанта, утратившего всякую его симпатию. Когда несколькими часами позже капитан Оржех заметил, что было неправильно, чтобы опозорившегося старшего лейтенанта освобождали простые солдаты, Таперича осклабился и сказал:«Был бы он не обосранный, я бы его вытащил сам, а вы, Оржех, с остальными офицерами вытаскивали бы его до сих пор!»
В рамках запланированных перестановок со стройки в Непомуки прибыл рядовой Рукав, носитель знака отличника боевой подготовки. Он и в самом деле был представительной персоной, и в стройбат попал только из‑за выявленного лунатизма. Он, конечно, не ходил по крышам в полнолуние, как это принято считать. Просто он тяжело просыпался, а когда его будили, несколько минут говорил на неизвестных языках, которые сам не мог понять. Это было его единственным недостатком, и не будь её, Рукав наверняка стал бы украшением какой‑нибудь боевой части.
В гражданской жизни рядовой Рукав работал распорядителем церемоний в крематории, и на траурных речах выработал глубокий, звучный голос с особым трагическим оттенком. Когда он говорил, вокруг устанавливалась торжественная и щемящая атмосфера.
— Вы, Рукав, — твердил капитан Оржех, — прогрессивный человек, люди у нас умирают и при социализме, и если они были хорошими товарищами, то мы обязаны с ними должным образом попрощаться. С кулаками, диверсантами и другими тунеядцами мы, само собой, прощаться не будем, пусть этим занимаются церковники, которые с ними стоят на одной идеологической платформе. Церковники, Рукав, это извечные враги рабочего класса и всего трудового народа. А вы, Рукав, наоборот, рабочему классу очень нужны. Вы с боженькой не знаетесь, и никому вечной жизни не обещаете. Какая там вечная жизнь, товарищ! Ик, пук, и вы под цветочками, такова диалектика, и так мы должны на это смотреть. Всё остальное — балласт, и мы его выметаем железной метлой вместе с империалистическими бандитами. Нас клерикалы долго донимать уже не будут, я вам точно говорю. Придёт время, когда у вас будет столько работы, что сами удивитесь!
