— И я! — Натали смотрела навстречу; только такому жаркому взгляду дано проницать темноту. Только такому, и зря Олег испугался, что они выдали себя с головой, зря он так смутился:
— Ну вот видишь, Витька, и мне будет у кого списывать. — И, стыдясь быть счастливым в одиночку, как булку жевать среди голодных, поделился: — Зой, а ты?
— Я куда-нибудь на стройку, вкалывать, где уж мне…
— Но почему таким горьким тоном?
Зоя махнула рукой, отвергая его фальшивый эгалитаризм. Уж лучше ты ешь свою булку один, чем отщипывать подачки в пользу бедных.
— Стемнело совсем. По домам, что ли? — сказала своим необманывающимся голосом.
Майор обнаружил в углу беседки пустую бутылку:
— Сыграем в бутылочку!
— Кому что, а вшивому баня, — засмеялся Витька. — Да не обломится тебе, не обломится! — щелкнул Майора по макушке, Майор ринулся в бой, Витька со смехом загораживался Любашей, выставляя ее перед собой.
Ох уж эта «бутылочка», инструмент судьбы! С нее весь спрос за то, что один человек целует другого. Сам он разве отважился бы на это?
Даже слово произнести страшно.
— Тот пусть с разбегу даст Майору по морде, — раскрутил Витька.
— Что еще мог придумать этот кретин! — беззлобно отозвался Майор.
Выпало Любаше. Она неуклюже разбежалась, налетела на Майора, чуть не упала.
— Ну, а по морде-то, по морде! — настаивал Витька.
— Я не могу!
— Эх ты! А вот Натали смогла бы, а, Натали? Жалко, что не Натали досталось.
Натали не отвечает. Она, похоже, не очень и слышит. У нее гул в ушах.
Зоя крутит:
— Тому уйти на качели и ждать своей судьбы.
Олегу.
Любашина очередь крутить. У Любаши голосок неразработанный, то и дело разъезжается, как скользкие копытца у новорожденного теленка:
— Тому прокукарекать.
Витька только руками развел, извиняясь за свою Любашу:
— Самое заветное наше желание!
— А сам-то! — возмущается Любаша; притворяется, на самом деле она неспособна возмущаться, она добра ко всем без различия: не умеет различать.
Кукарекать достается, естественно, Майору: все худшее ему.
И вот наконец Натали отважно:
— Тому пойти на качели и поцеловать Олега.
Кто-то должен был первым произнести.
Бутылка останавливается посередине между Натали и Майором.
— Мне! — быстро сказала Натали.
— Мне! — заспорил Майор, и все засмеялись.
— А я и не знал про твои наклонности! — сказал Витька.
Натали в эту минуту уже сбега́ла со ступенек.
Кто боится высоты и кому при этом пришлось прыгать с трехметровой вышки в воду, то помнит, как долго он летел. Натали запомнит во всех подробностях каждое деревце (ей даже казалось: каждое мановение ветки, каждое шевеление теней, колебание запахов) на ее пути от беседки до качелей. Неисчислимое множество мгновений, и каждое впечаталось в нервы, и каждое можно было еще раздробить на отдельные воспоминания.
— Мне досталось поцеловать тебя, — смиренно сказала.
И оробели оба. Нерешительно взялись за руки (И это тоже расчленилось на доли и длилось, длилось), Натали прикоснулась к его губам. И сразу отпрянула. И отняла руки, хотя казалось: ладони срослись, и отрывать будет больно.
В это время на веранде поспешно крутил бутылку Майор:
— Побежать к тем на качели и привести их сюда! — ах, поздно, Майор, уже поздно. Уже болят ладони, болят губы, уже заболела кровь: зараза разлилась по ней, заражение случилось, и уже застучало по всем венам нетерпеливым стуком: пустите, пустите, пустите!
Лихорадочно заверченная бутылка не хотела останавливаться как назло, и Витька смеялся, закатываясь. И когда бутылка остановилась на нем, он, запустив руки в карманы, посвистывая, вразвалочку тронулся к выходу.
— Топай быстрее, козел, шкаф неразворотливый!
Зоя грустно улыбалась, и уже поднимались на веранду те двое, Натали впереди. Витька, расплываясь, как масляное пятно, спросил:
— Ну ка-а-ак?
Натали вместо ответа взяла бутылку и решительно закрутила:
— Тому немедленно уйти домой!
Кого она хотела прогнать? Всех?
«Меня», — подумала Зоя.
Но попал под изгнание несчастный Майор. Витька хохотал. Майор отчаянно вскричал:
— Нечестно!
— Все честно, игра есть игра! — Натали требовала исполнения.
— Тогда уж все пойдем!
— Майор, будь мужчиной, что ты торгуешься! — возмутилась Натали.
— Тоже мне, нашла что придумать! — растерянно корил Майор, не смея рассердиться по-настоящему.
— Это она специально, Майорчик, чтоб тебя спровадить! — подливал масла в огонь Витька.
Майор все оглядывался: не позовут ли назад?
Натали тотчас забыла о нем.
— Что ж Зоя у нас ничего не хочет? — Олег опять щедро делился счастьем.
— Почему же, — усмехнулась Зоя. — Вашего поцелуя на качелях «захотела» именно я.
— Ну давай же, я тебе отплачу добром за добро. — Олег взял бутылку: — Тот пусть поцелует Зою!
— Вот уж добро так добро! — захохотал Витька, потому что выпало Натали, а Любаша недоумевала:
— А разве не добро?
Она собиралась стать учительницей и учить детей добру. Она должна была как следует в нем разбираться.
— Не укуси! — подсказал Витька и запел, наскучив происходящим: — Марш-марш левой, марш-марш правой! Я не видел страшнее толпы, чем толпа цвета хаки!
Натали чмокнула Зою в щеку. Зоя пробормотала:
— «Аве, рабби!»
— Что-что?
— Радуйся, учитель! — сказала, не стала ничего объяснять, скомкала: — Ладно, ребята, спасибо за добро, мне пора!
Всем пора, а Олегу с Натали и подавно пора, потому они и молчат, Витька сграбастал Любашу и повел ее домой:
— Я чувствую гарь, я знать не хочу ту тварь, что спалит это небо! Не троньте небо! Я знать не хочу, кто поет песню марш-марш левой! Марш-марш правой!..
Потом Зоя пожалеет, что не ушла сразу. Что заколебалась. Что посмела надеться… Но как было не надеяться, ведь Олег — как никогда и никто — замечал сегодня ее, обращался к ней, помнил о ней. Обыкновенно ее вообще не замечали, тогда как она, видела всех и все, иногда ей страшно становилось, как много она понимает, оставаясь при этом неузнанной. Незаподозренной. Инкогнито. Никто не догадывался, как много она чувствует. Как много может. И вот сегодня у нее появилась робкая надежда, что Олег у з н а л ее.
И она, сшагнув с веранды вслед за «марш-марш-левой», остановилась в своей бедной надежде.
— Следите, девочки, сейчас упадет звезда, и можно будет загадать желание, — сказал Олег.
— А если два желания окажутся в противоречии? — спросила Натали.
Олег не ответил.
И они задрали головы и ждали, кого выберет звезда. И вот сорвалась одна, повалилась, Натали непроизвольно вцепилась в Олегову руку, и он, как подстегнутый, обеими руками сжал ее кисть, Зоя вспыхнула и шагнула прочь.
— Пока! — не оборачиваясь, чтобы не видеть, ч т о там у них уже происходит, а у них уже действительно происходило, и они были так захвачены этим происходящим, что не оставалось никакого времени откладывать, никаких слов попрощаться с Зоей, они сразу забыли о ней, да что там, они сами себя не помнили, их сплюснуло друг с другом посторонней силой.
— Ох, сядем… — слабо пролепетала Натали. У нее подкосились ноги.
«Марш-марш левой, марш-марш правой!» — доносилось издалека.
* * *
Нет, не самый худший город. Не самый худший район, не самый худший класс. В самом худшем, надо думать, испражняются прямо в классе в знак высшего проявления свободы. В нежном возрасте всегда идет битва, кто кого переплюнет в том, что они делают. Делали бы они при этом что-то хорошее! Кто изобретательнее оскорбит учительницу, кто наглее уйдет с урока, кто напишет словцо посмачнее на куртке последнего уцелевшего в классе старательного ученика или последней дуры, которая отказывается участвовать в групповых удовольствиях.
Ведь если бога нет, то все позволено, это Достоевский объяснил задолго до того, как государство изгнало его — бога — со своей земли ради ее процветания.
Самое удивительное, что на этой богооставленной земле еще попадаются осмысленные лица. Еще встречаются живые люди. Еще смеются на переменах в классе.
Подбрасывая теннисный мяч, томясь силушкой, большой красивый парень Валера рассуждает:
— Конечно, школа — это способ организации досуга. Не для обучения же мы тут собираемся! Человек чему надо научится сам. Вот сейчас у нас что — английский? Ну и зачем мне этот английский, я за семнадцать лет не видел живьем ни одного англичанина. И не увижу. Кому же мне «хау ду ю ду»-то говорить?
Майор патетически сказал:
— Не зарекайся!..
Все поняли, что он имел в виду. Известно: Майор!..
— Нет, ну, Майорчик, ты-то понятное дело, ты сядешь в танк, поедешь туда в гости, и тебе уж непременно понадобится «хау ду ю ду» сказать. А нам-то зачем? Вот я и говорю: пусть каждый учится тому, что ему надо. А в школу мы приходим исключительно ради компании. Но на компанию нам дают пятнадцать минут, а на урок — сорок пять. Получается, за пятнадцать минут свободы мы втрое платим неволей. Это справедливо?
