— А ты думала как! Сватали мне тут красную девицу — не тебе чета, конопатой…
Она отмахнулась — да ну тебя! Но тут же спросила доверчиво:
— А кого?
— Нежелану! Звениславка так и ахнула:
— Вышатичну?
Краше Нежеланы Вышатичны, дочери боярской, в Кременце не было ни старой, ни молодой.
— Вышатичну, — кивнул князь. — Да ведь прибежала ко мне Нежелана-то… И в ноги бух! Пожалей, дескать, батюшка князь, не сватай за себя, мне за тебя, что белой лебедушке да за черна ворона… что в княгини, мол, что в воду. А ты — жена!
— А не сказала она, твоя Нежелана, — как серой воронушке да за ясна сокола?
Чурила притянул ее к себе. Вся здесь — не пропадет больше…
— То мать моя с Вышатой Добрыничей за углами шепталась. А мне… сама знаешь, одна ведовица надобна, единая… Которая, сказать?
— А не вернулась бы? Так бы состарился? Одинцом? Чурила ответил тихо:
— Я этот год знаешь как жил? Смерть-то не брала…
В эту ночь мало кто спал. И на берегу, и на кораблях То и дело приподнимались головы — от седел, брошенных на землю, от палубных досок… Как они там, те, другие, не приснились ли, не примерещились? Не затевают ли чего?
***
Водяной ворочался в своем омуте, грыз берег, булькал тащил в омут комья земли. Курились, рдели угольями костры на берегу. Хельги Виглафссон смотрел на них с кормы пестрого корабля.
Но коротка летняя ночь — и вот встрепенулись на востоке прозрачные крылья зари. Начали проступать во тьме вершины деревьев. Голубое сияние росло, и вот уже, словно поднятый парус, стал медленно возноситься туман. Светлей и светлей делалось вокруг. Наконец выглянул краешек солнца… Синее пламя родилось в речной глубине. Залепетали березы и сосны на берегу. Недовольно прячась от света, ушел в глубину водяной.
Хельги отвернулся от берега и стал смотреть на солнце, выплывавшее из-за лесов. В небе не было ни облачка — начинался погожий, долгий-долгий день…
КНИГА ВТОРАЯ
ДАЖДЬБОГОВЫ ВНУКИ
Часть первая
ЗА КОНУНГА!
Князь Чурила Мстиславич вошел в гридницу, прошагал к своему месту, остановился так, что за плечами метнулся вышитый плащ:
— Думу думать станем, дружина старшая, мужи лучшие, именитые бояре!
Старый князь Мстислав сидел около сына, молчал. Меховая шуба кутала ноги, длинные седые усы свисали на грудь. От самого княжеского стольца до входной двери на дубовых лавках в два ряда сидела старшая чадь. Были здесь кряжистые деды, помнившие Мстислава молодым и лихим. Были важные середовичи. И отчаянная молодежь, готовая с Чурилой хоть сейчас и в воду, и в огонь, и на самого хазарского царя.
В окна гридницы заглядывало раннее утро. — Поди, Людота коваль, — позвал Чурила негромко. — Сказывай.
Только тут заметили вошедшего с князем. Робея, вышел он на середину — лохматый, невзрачный, одетый в обноски. Отвесил поклон совету да князю. Глянул на Чурилу и оробел еще больше. Не тот Мстиславич стоял перед ним, совсем не тот, с которым, довольные, кончив работу, из одного ковша пили они квас в лесной мастерской…
Жесткие, властные, незнакомые глаза были у князя. Вовсе пал духом коваль. Вцепился в принесенный с собою сверток и заговорил — сбивчиво, глотая слова. О том, как немилостивый князь круглицкий Радим Радонежич ни за что ни про что засадил его в поруб. Как он, Людота, из того поруба сбежал и вот притек к ним в Кременец искать правого суда и защиты…
Говорить красно Людота не умел. И наконец умолкд совсем погибнув под недружелюбными взглядами бояр.
Его пальцы беспокойно теребили сверток. И можно было заметить, что в рогоже пряталось нечто длинное, острое, тяжелое.
Вновь поднялся Чурила. Прошелся по гриднице, встал подле кузнеца.
— Что скажете, дружино?
Бояре зашевелились.
Прищуренные глаза князя обежали два ряда хорошо знакомых ему лиц. Вот молодые ребята, дети славных бойцов. Им что! Скажет князь оставить Людоту, и никакому Радиму больше его не видать. Освищут с забрала, с тем и уйдет. А не уйдет — за Людоту, не за Людоту, все равно круглицких бить…
А вот старики, посеченные в битвах, еще вместе с Мстиславом знавшие голод и холод. Старые глаза смотрят дальше молодых. Худо-бедно, пускай на ножах, а все ныне с Круглицей мир. Как нарушить? Полягут вой, а тут хазары?
Или, того хуже, опять урман по реке нанесет.
Гридница разноречиво жужжала. Разглядывали кузнеца. Большинство с простым любопытством, но иные неприязненно: сыскался, вишь…
Хмурился, упирал руки в колени Вышата Добрыни первый в городе богатей.
Блестели на перстах разноцветные жуковинья. Было дело — сушил красавец Вышат влюбчивые девичьи сердца. Ныне же в темных кудрях переливается пушистая седина, а гордая голова сидит на плечах несколько набок. Не увернулся от сабли хозарина не уберег белой шеи, вот ее и скривило.
Ему первое слово. А то, что он, если б только мог, утопил бы Чурилу Мстиславича в речке, — это уж разговор иной.
— Как мыслишь, Добрынич? — спросил молодой князь. Вышата не торопясь встал. Оправил серебряный пояс, двинул сильными плечами под расшитой рубахой, положил руки на гладкую палку.
— Мыслю, зазря в поруб не садят! — сердито прогудел его голос. — Чего уж он тебе, князь, наговорил, я того не слыхал, только думаю, что надобно бы тебе не сюда его вести да нас ни свет ни заря поднимать, а за ворота да в шею! И пусть что хочет Радим, то и творит! Своих полно татей да волочуг…
— А у нас и Любим есть свет Вышатич, — дерзко запустил из дальнего угла веселый молодой голос. Вышата побагровел, стукнул палкой, оглянулся.
— Цыц! — с места обрезал говорившего седоусый Мстислав. — Спросят тебя, петуха, тогда и кукарекать станешь…
Насмешник виновато пробормотал что-то и смолк, а Вышата разгневанно сел.
Людота в отчаянии глядел на князя. Но лицо Чурилы никаких чувств не отражало.
— Еще кто что скажет, смысленые мужи? — спросил он спокойно.
Возле двери мелькнула русая голова. Поднялся Малк Военежич. Не было у него ни прославленных щуров, ни громкого богатства, ни высоких палат. Но Малка в городе любили и слушали охотно.
Он кашлянул, расставил кривоватые ноги, улыбнулся и сказал:
— Что же ты, Вышата, татем на доброго человека? Радима не знаешь? Он и нам с тобой чубы пооборвет, не задумается.
Малк взял себя за вихор, и над лавками пролетел легкий смешок. А боярин продолжал:
— По мне, так пусть бы и остался, какое дело великое. Наедет Радим не наедет, так ведь на то и у нас князь щит, и у них…
Малк сел.
— Блоха блохи не заест, — проворчал кто-то неподалеку от Вышаты. Его кончанский, подпевала верный. Князь, впрочем, и ухом не повел.
