эффективную сеть информаторов. Единственными его трудностями были отношения с посольством Германии, но даже там он, в конце концов, наладил рабочие отношения. Это был единственный светлый момент во всем отчете. Остальное было просто невероятным. Но я не стал из ложной гордости пытаться замаскировать наши ошибки. Главный секретный радиопередатчик находился в подсобном помещении одного ресторана. Сотрудники разведслужбы сделали его своей штаб-квартирой, которая также служила местом встреч для агентов, которые после каждой получки здесь устраивали пьянки. Владельца ресторана они сделали своим коллегой, который стал казначеем нашего валютного фонда, а касса — сокровищницей нашей секретной службы, и в ней хранились все наши фонды и доходы. Местная полиция была в курсе всего, что там происходило, и полицейские тоже участвовали в пьянках. Некоторые полицейские были даже контрагентами, которые докладывали обо всем происходящем другим разведслужбам. И было очевидно, что не только испанская полиция, но и вражеские разведки знали шифр, который использовали на этом главном радиопередатчике, и читали все сообщения, отправленные из подсобки ресторана. Для меня было большой удачей, что при таком состоянии дел все, что уже было отправлено через этот радиопередатчик, было полной чепухой. Некоторое время я обдумывал идею просто оставить все, как есть, чтобы обмануть своих противников, пока я буду создавать новую разведгруппу в другом месте. Наконец, я отложил отчет в сторону. Страшно было даже подумать о том, что информация, основанная на такой работе, передавалась на самый верх.
Тем временем у моего кабинета меня уже ждали люди. Одним из них был специалист по Болгарии из оценочного отдела. Его сообщение было кратким и точным и демонстрировало высокий уровень владения ситуацией.
Следующий разговор был более трудным. Он касался проблемы, которая оказывала влияние на всю нашу политику на Ближнем Востоке; речь шла о реакции на попытку восстания аль-Гайлани в Ираке, которая потерпела неудачу и стоила нам доброжелательного отношения в арабских кругах. Нам пришлось вновь завоевывать благосклонное отношение арабов к Германии; я запросил письменный отчет, потому что должен был довести этот вопрос до сведения министерства иностранных дел и Верховного главнокомандования вермахта.
За этим последовали совещания по техническим вопросам, и, наконец, я снова получил возможность заняться огромной кипой документов, скопившихся на моем письменном столе.
К двум часам ночи я уже перестал четко мыслить, больше не мог вникать в то, что читал, и пошел домой. Весь дом крепко спал. Я заглянул в детскую и с глубоким вздохом устало рухнул в постель. Проснулась моя жена и с беспокойством посмотрела на меня. «Ты не можешь дальше жить в таком режиме», — сказала она, но я слишком устал, чтобы отвечать.
Следующее, что я услышал, был ее голос, проникавший в мой сон словно издалека: «Вальтер! Вальтер! Авианалет! Нужно одеться и отнести сына в подвал». — «Это всего лишь первое предупреждение, — сказал я. — Если это действительно авианалет, то у нас есть еще много времени, чтобы спуститься вниз».
Я жил неподалеку от Курфюрстендамм, и там поблизости располагалась зенитная батарея. Мы находились на пятом этаже, и, когда она дала залп, вся наша квартира содрогнулась. К этому времени пушки стали слышны все громче и разрывы бомб вдалеке сотрясали землю. Я подошел к окну все еще в нерешительности, что делать, и внезапно увидел огромный бомбардировщик в перекрещенных лучах прожекторов. Самолет пытался уйти из света, но не мог. «Нам лучше спуститься вниз», — сказал я. И только я отвернулся от окна, как услышал вой падающей бомбы. Я крикнул жене, чтобы она легла на пол, но она шла в детскую, и, когда оказалась у ее двери, раздался ужасный грохот. Она упала на пол, а я отлетел к противоположной стене. Я услышал звон разбитого стекла и треск каменной кладки, а затем наступила полная тишина. Через мгновение в ночи раздались крики о помощи, потом голоса, раздающие команды, и топот множества ног. Я услышал хриплый голос жены: «С тобой все в порядке?» Я не знал, я все еще был оглушен. Она быстрее меня пришла в себя и по разбитым стеклам и обломкам кинулась в детскую. Я пошел за ней, немного пристыженный тем, насколько женщины реагируют быстрее в таких обстоятельствах. Она распахнула покореженную дверь, и там под покрывалом, серым от пыли, но целым, счастливой улыбкой встречал наш малыш свою мать. Ни окно, ни единый предмет мебели не остались целыми в этой комнате, а как раз над кроватью в стену вонзился зазубренный осколок бомбы. Мы с женой встали у кроватки на колени, и на мгновение наши глаза встретились.
Мы оба были настолько взбудоражены, что не слышали криков снизу: «Пятый этаж! Вы там чокнулись, что ли?! Выключите свет! Вы что, не слышите, что они еще летают вокруг?» Мы быстро погасили свет и спустились в подвал. Потом я вышел наружу, чтобы посмотреть, что случилось. Это было невероятное зрелище. В радиусе двухсот ярдов упали пять бомб. Одна из них попала в наш дом на уровне тротуара и вырвала всю левую сторону дома. По счастью, бомбоубежище находилось не там, иначе наша судьба была бы решена.
После сигнала «Отбой» мы с женой принялись убирать обломки. Я сделал нам кофе, и так мы сидели вместе до тех пор, пока мне не пора было уходить. Я встречался с Канарисом на утренней конной прогулке, и, когда я рассказал ему о ночном происшествии, он сильно разволновался — что было для него не характерно — и сурово отругал меня за то, что не ушел в подвал сразу же. В то утро наша конная прогулка была так себе.
Лишь за завтраком мы начали говорить о служебных делах. Мы обстоятельно обсудили военный потенциал японцев, и Канарис попросил меня прислать ему документы, имевшиеся у меня по этой теме, для его оценки. Он также спросил меня, передавал ли Гейдрих фюреру какой-либо материал, который укрепил бы его прояпонскую позицию.
«Нет, — ответил я, — насколько мне известно. Я знаю, что Гиммлер очень интересуется Японией и прилично знает ее историю. На самом деле еще перед войной с русскими он приказал некоторым курсантам СС изучать японский язык. У него был план послать сорок курсантов служить в японскую армию, а в нашей армии должны были служить сорок японских курсантов. Потом он собирался отправить двадцать наших — самых лучших — с какой-то разведывательной миссией на Дальний Восток. Он хотел, чтобы я изучил историю и религию Японии, структуру государства и влияние католической церкви в японских университетах».
Канарис смотрел на меня, широко раскрыв глаза.
