Мой дом. Так чувствовала и Рут. Призрачный юг ее уже не манил. Он утонул в каком-то тумане. Исчез. Осталась лишь досада и боль. Боль обманутого человека. Досада на Вилли, на Менке, на всех, кто обещал и не сдержал обещания. Но хоть здесь, в Берлине, она будет шахиней. Пусть недолго. Сколько простоит этот дом. За него Рут готова бороться. Готова молить Бога.
Все помогали готовить торжество. Даже Ольшер. Даже штурмбаннфюрер Дитрих. И Менке, конечно. Поразительное единство. Сначала Рут удивлялась и умилялась. Она принимала это как проявление дружеских чувств к ней, как уважение к президенту. После заявления Каюмхана на собрании в «Адлоне» он стал одним из лидеров движения за единение сил эмиграции. О нем писали в газетах. Даже портрет его был помещен рядом с портретом генерала Власова.
Накануне банкета Рут все поняла. Ее вызвал Дитрих и сказал:
— Милая Рут… Вы должны помочь нам.
— Только помочь?
— Да. В вашем новом доме, в кабинете мужа, поставлен сейф.
— Кажется.
— Одну ночь, вернее, с полдня до утра, в сейфе будет находиться секретный документ, требующий просмотра президентом.
Она приняла сообщение гестаповца всерьез и испугалась:
— Я должна хранить эту тайну?
Дитрих улыбнулся:
— Напротив. Тайну не следут хранить.
— Ах, вот что…
— Это вам по силам, Рут…
— Да, конечно. За последнее время я выполняю только мужские обязанности.
— Не будьте строги к нам, фрау, обстоятельства вынуждают к этому. Вы великолепно справляетесь с любыми обязанностями.
— Я думала, вы будете восхищаться моими глазами, которые вам так нравятся, кажется…
— О, это все впереди… На банкете, очаровательная фрау.
Да, Рут поняла, и ей стало еще досаднее. Еще больнее. Увы, она даже не шахиня Ноенбургерштрассе. Она просто служанка. Обычная служанка Ольшера, Дитри-ха. Поняла и другое — банкет устраивается не ради семьи президента, — пышный прием нужен тому же Дитриху и Ольшеру для осуществления своих тайных планов.
Рут померкла.
Поручение, однако, выполнила добросовестно. Все, кто работал в доме, вскоре узнали, что входить в кабинет нельзя, так как там находится очень секретный документ. Ключ от сейфа она держала в кармане халата, а халат частенько сбрасывала то в гостиной, то в спальне, то в ванной, где рабочие все еще возились с кафелем. Дважды она разговаривала с Саидом, расставлявшим книги в библиотеке. Никого не обошла Рут. К открытию вечера все туркестанцы, кажется, знали о существовании секретного документа. Видели, как Каюмхан вошел в кабинет, как, закрывшись, работал там, и как, покинув комнату, запер ее на ключ. Потом оказалось, что дверь почему-то открыта: в кабинет заглядывали Рут, Баймирза, Людерзен… Многие заглядывали. Беспрепятственно.
Вечер выдался чудесный — не в доме Каюмхана: туда Саид попал с опозданием. На улицах Берлина. Стояла ясная погода, и небо было открыто настежь. Пахло весной. В темном, безглазом городе шумели голые деревья под струями ароматного ветра. Он нес обманчивые запахи пробуждения, которого не могло быть и не должно было быть — шла война, шел январь со своими тяготами, смертью и слезами. Но в этот вечер было тихо. Было спокойно. Молчали репродукторы. Молчали сирены. И казалось, что чудо, обещанное чудо, снисходит на землю.
Саид остался один на один с обманчивым запахом весны. Он шел и пил этот запах. А идти было далеко. Через весь город почти. Такой путь он избрал. От тихой улицы, где жила недавно Надие, до особняка Каюмхана. Через Виктория-парк, через Бель-Альянс, через все тяжелое и полное надежд. И минувшее.
Он боялся признаться себе, что, может быть, это последний путь по чужой земле. И сколько ни удлиняй его, ни огибай улиц, не замедляя шага, путь этот короткий. Вот-вот оборвется.
Два дня Саид готовил себя к последнему шагу. И мыслями, и чувствами.
«Что такое, в сущности, конец? Сколько раз он был ощутим. Касался сердца».
«Но все-таки была надежда».
«Иногда ее не было».
«Предполагалась хотя бы».
«Самообман».
«Теперь нет даже надежды. Предполагаемой…»
Сердце не верило в конец. Саид шел спокойно. Ловил ароматы весны. Как будто ему предстояло еще чувствовать и самое весну. Пусть здесь, в Берлине. Просто весну.
«Только бы не напрасно. Не глупо. Не ради чужой ошибки».
Мысль об ошибке поднимала гнев в душе. Она была ненавистна. Саид шептал проклятья тому, кто может ошибиться. Может взять чужую жизнь, не задумываясь.
«Только мудро. Во имя великого. Вечного…»
Он шел по местам знакомым, но ничего не трогало его. Не пробуждало воспоминания. Одна улочка — Надие — теплила душу. Грустью теплила. Может быть потому, что Надие ушла тоже.
«Неужели так легко…»
Ноги несли сто снова по Бель-Альянс. Снова к Виктория-парку.
Было желание еще увидеть серый дом на Ноенбургерштрассе. Дом, к которому он так долго брел. Такими тяжелыми дорогами, что сил почти не оставалось. Добрел. И ничего не сделал. Дом стоит и будет стоять, с Азизами и Каюмханами, стоять, пока не размозжит его бомба или не разнесут по камню люди, понявшие, какова цена красивому, но лживому слову.
Сколько желаний! Почему они приходят толпой? А места им нет. Они опоздали.
Его ждут. Его. Саида Исламбека. Надо идти, надо торопиться.
Самое удивительное и самое трудное, что никто не приказывает. Никто не требует. Он обязан решать и делать все сам.
Его раздели в передней, большой передней, раздели туркестанцы — они выполняли и эту обязанность, — и пропустили в гостиную.
— Лейтенант, почему так поздно?
Ольшер! Как всегда, приветливый. Рука его тронула локоть Саида. Пожала слегка. Вместе они прошли к столу — столы были накрыты почти в каждой комнате. Капитан налил в бокалы вино.
— Мы начали с вами полосу удач. Мы ее и завершим… — Волновался Ольшер. Голос был ровный, а рука вздрагивала. Вино колебалось в стекле.
— Присоединяюсь, — кивнул Исламбек и жадно припал к бокалу. Он тоже нервничал, и губы судорожно тянули вино.
— Почему же вы все-таки опоздали? — повторил вопрос Ольшер.
— Не мог решить сложную задачу.
— Какую? — заинтересовался капитан.
— Имею ли я право участвовать в этом торжестве.
— Задача не столько сложная, сколько непонятная.
— Я поясню. В этом доме хотят видеть людей, близких к Каюмхану. А я — далек. Меня благословил Мустафа, имя которого здесь проклято.
— Не так горячо, дорогой лейтенант, — поднял палец к губам Ольшер. — Здесь принимают не только тех, кому рад президент, а тех, кто ему нужен. Вернее, нужен Германии.
— О, если бы так!
Свое волнение Саид передавал пустыми словами. Они были лишь звуками. Помогали разрядиться.
Возможно, Ольшер делал то же самое. Он стоял лицом к открытой двери в соседнюю комнату и смотрел на человека в сером костюме и больших роговых очках. Смотрел и ждал, когда тот снимет очки и станет протирать их. А человек не снимал. И это беспокоило капитана.
— Будем считать вашу задачу решенной, — вернулся к Саиду Ольшер. — Кстати, вы опоздали на важную церемонию. Новоселье совпало с сорокалетием «хана». Барон прочел личное послание фюрера. Это было трогательно. Вам надо поздравить хозяина.
Они протолкались сквозь ряды танцующих и беседующих к президенту, стоявшему в окружении гостей. Одетый во фрак с белой бабочкой на воротничке и с желтой астрой в петлице, словно жених, Каюмхан старательно играл роль гостеприимного хозяина. Он хмельно смеялся. Немцы — а президента окружали немцы, — снисходительно улыбались. Баймирза Хаит потчевал «отца туркестанцев» минеральной водой из хрустального фужера.
— Эффендиллар! — произнес Ольшер единственное тюркское слово, известное ему. — Пользуясь тем, что прибыл новый гость, хочу вместе с ним поздравить президента с великим днем в его жизни.
Появилось вино. Каюмхан первым потянулся к бокалу неуверенной рукой. Его поддержал Хаит.
— За фюрера Туркестана! — четко и громко объявил капитан.
Все смолкли. Это было неожиданно. Это было смело. Удивление очертилось на лицах гостей. Немцы переглянулись. Хаит поджал губу.
Мгновение Каюмхан смотрел на начальника «Тюркостштелле» мутными глазами. Голова кружилась. От счастья или вина, а может быть, от страха: не примут ли немцы такой титул как кощунство, как оскорбление своего кумира. Нет, не приняли. Подняли бокалы. Слезы задрожали на девичьих ресницах президента.
— Благодарю, господа!
И вдруг отстранился от бокала.
— Шампанского! Только шампанского!
Дарована была минута Саиду, чтобы оглядеться, найти того человека в сером, стоящего в дверях, и проверить вместе с Ольшером, — капитан тоже оглянулся, — произошло ли что-нибудь. Нет, не произошло. Постное, спокойное лицо. Как зеркало, оно отражает ход операции Дитриха. И будет таким постным, пока Исламбек здесь, рядом с президентом, рядом с Ольшером.
