Большинство шло на сход, точно на праздник.
Илья Землянухин, всю жизнь свою копавшийся на леваде, как подшучивали — длиной в сорок куриных шагов, даже принарядился по-праздничному: надел чистую бумазейную рубаху, смазал дегтем сапоги.
Илья Спиридонов, все чаще прихварывавший после скитания по зимнему займищу в партизанской дружине и тяжело передвигавший сведенные ревматизмом ноги, был уверен, что кончилась теперь воровская крутийская жизнь, и заживут малосеточные рыбалки без страха перед пулями царской охраны.
И многие, кто работал прежде у прасолов за голодный пай и ездил по их указке в заповедные воды, думали так же, как Илья.
Слова о заключении мира вызвали одобрительный гул всего схода. Потом, когда речь зашла о земле, все притаились. В задних рядах становились на цыпочки, вытягивали шеи, стараясь не проронить ни одного слова.
Только слышен был сиплый голос Чекусова да крик суетливых галок на тополях.
— Сейчас, товарищи трудовые казаки и иногородние, мы зачитаем вам декрет о земле, — передохнув, сказал Чекусов.
Анисим Карнаухов и Панфил Шкоркин, выставивший из-за спины Чекусова свою ощипанную, как куриный хвост, бороденку, взволнованно переглядывались. Чекусов развернул газетный лист, передал Анисиму. Тишина стала торжественной и напряженной. Было слышно, как дышали люди.
Анисим, прокашлявшись, начал:
— «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа. Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных советов крестьянских депутатов…»
Ясный голос Анисима становился все громче, увереннее. Теплый ветерок трепал его смоляной чуб. Сотни людей не шевелились. Только изредка нарушали тишину сдерживаемый кашель да чей-нибудь одобрительный возглас.
Прочитав четвертый пункт декрета, Анисим возвысил голос, закончил:
— «Земли рядовых крестьян и рядовых казаков не конфискуются», — и опустил, газетный лист.
Сход с минуту молчал. И вдруг прокатилась буря аплодисментов. Теперь смешались казаки с иногородними.
— А как же паи?! — недоумевающе выкрикивал пожилой, изможденного вида казак, — Говорили — паи у казаков отбирать будут, а оно вон чего…
— То-то и оно, полчанин, — разъясняли казаку. — Отберут землицу у тех, кто ее у казаков скупал да тыщи десятин имел. Ты думаешь, наказной атаман тоже паи получал? Ха-ха! Как бы не так! У него свои паи были не таковские. Вот у него-то да у таких скупщиков, как Леденцов, землицу отберут да всему обществу и отдадут.
Только среди зажиточных старых казаков хранилось сдержанное молчание. Оттуда несло холодом враждебности, там велись свои приглушенные разговоры.
Павел Пастухов, озлобленно моргая выпученным белым глазом, нашептывал подходившим к нему казакам:
— Вам меду подлили, а у вас и слюни потекли. Эх, вы! Кто этот декрет придумал? Хохлы, хамы, чтобы себя донской землей ублаготворить, а нас, казаков, с Дону спихнуть. Ишь, придумали конфискацию какую-то. Спокон веков такого не было…
Высокий и прямой, как глубоко ушедший корнями в землю тополь, стоял у крыльца Иван Землянухин. Рядом с ним сутулился, опираясь на палку, Илья Спиридонов.
— Илья Васильевич, слышишь? Наша теперь землица-то, а?.. Наша кормилица! — растроганно сказал Землянухин.
Сход закончился избранием нового хуторского совета и земельного комитета. В совет вошли: от иногородних — Анисим Карнаухов, председатель; члены: Ерофей Петухов, Илья Спиридонов, Иван Землянухин, Панфил Шкоркин; от казаков — Павел Чекусов, Иван Журкин, Андрей Полушкин.
Сход расходился медленно. У здания хуторского правления, а теперь — совета, до самых сумерок, возбужденно разговаривая, бродили казаки и иногородние, обсуждая новый закон о земле. В окне бывшего атаманского кабинета до глубокой ночи блестел свет: там, разбирая хуторские дела, заседал новый совет.
17
Далеко за полночь пришел домой Панфил Шкоркин. Он развязно ударил костылем в дверь и, когда сонная Ефросинья отворила ее, важно посмотрел на жену, прошел в хату. Ефросинья недоумевала: давно она не видела Панфила таким. Она решила, что муж под хмельком, и уже хотела осыпать его зычными упреками. Панфил остановился посредине тускло освещенной хаты, игриво подмигнул жене, ударил себя кулаком в грудь.
— Хозяин хутора! Я — хозяин хутора, это тебе не чорт собачий! Слыхала?
— Опять хлебнул, антихристова душа! — возмутилась Ефросинья. — Опять, наверное, связался с Голубом и поминаешь старое.
— Цыть, Фроська! — беззлобно прикрикнул на нее Панфил. — Чего ты понимаешь, бисова баба! Ты разумей: я — член советской власти.
Панфил подошел к старому, засиженному мухами зеркалу, подбоченясь и отставив хромую ногу, с ребячьей, простодушной гордостью вгляделся, в свое неясное отражение.
— Панфил Степаныч, здравия желаю! — обратился он к самому себе и поклонился. — Панфил Степаныч Шкоркин, ты — хозяин хутора. Управитель хутора… И-и, Панфил Степаныч, и до чего ты дожил, а?
Панфил засмеялся, покрутил лохматой головой.
Ефросинья смотрела на мужа так, будто окончательно решила, что он спятил с ума.
Проснулся Котька, сын Панфила, подошел к отцу в одной рубашонке, смотрел на него заспанными испуганными глазами.
— Папаня-я, — жалобно протянул он, думая, что отец выпивши и сейчас начнет буянить.
Но Панфил вдруг подхватил сына на руки, с давно невиданной нежностью прижал к себе, покалывая его щеки своей жесткой бородой, заговорил:
— Чудные вы, сынку с матерью! Вы думаете, ваш хромой батька выпил? И у него нету совсем ума? Эх, вы… Избрали вашего батьку в хуторской совет. Вон какие дела, сынок… Оказывается, есть у вашего батьки ум. Хотели его атаманы да полковник Шаров пулями истребить, да не вышло. Все общество сказало: «Панфил Степаныч, вот ты, голодраный рыбалка, садись в совет и держи крепко в руках наше право».
У Ефросиньи отлегло от сердца. Но ей все еще не хотелось верить. Она сердито сказала:
— Как же! Так тебя там и послушали и вместо атамана посадили! Обдурили тебя.
Новая мысль вдруг испугала ее.
— И чего ты лезешь не в свои сани? Или забыл про тюрьму? Давно ли тебя этапным порядком гоняли? А теперь опять захотелось?
Панфил долго, настойчиво успокаивал жену, против обыкновения не злобился на нее за упрямство.
— Молчи, Фроська! Теперь мы заживем по-новому. Вот справлю дуб и буду рыбалить. Землю получу: огороды, бахчи будут, хлебушка посеем…
Ефросинья постепенно сдавалась. Лежа в постели, она рисовала себе сытую жизнь. Все будет теперь у нее. Вот и леваду под огород надо будет в совете выпросить, и корову купить, и хату поправить.
Яркие мечты уносили ее далеко из сумрачной хаты, еще хранившей следы нужды и недавнего горя. Теперь Ефросинье тоже казалось, — горе и нужду можно было вымести из хаты, как ненужный, надоевший хлам; у дверей, как нарядная счастливая невеста, стояла светлая жизнь, и надо было впустить ее уже в чистую, просторную хату…
18
Утром, едва забрезжил рассвет, к промыслам Полякина стали сходиться рыбаки.
Панфил Шкоркин с несвойственным для него проворством еще с вечера обошел рыбачьи дворы и слово в слово, и кое-что прибавив от себя, передал о решении хуторского совета реквизировать имущество прасола.
Безлюдный до этого, заглохший промысловый двор снова ожил. В прохладной синеве утра вспыхивали красноватые огоньки цыгарок, слышались сиплый кашель, веселый смех.
Обеспокоенный необычайным сборищем, старик-сторож подошел к рыбакам, выставив из воротника тулупа белую бороду, спросил:
— За чем добрым пожаловали, граждане рыбаки?
Ерофей Петухов, после избрания его в члены совета проявлявший необычайную смелость, придвинулся к старику.
— Иди, диду, к хозяину и скажи: общество пришло устраивать реквизицию. Так и скажи — реквизицию.
Дед вытаращил опухшие спросонья глаза:
— Яку-таку реквизицию? Ты, Ерофей, задиристым стал. Не по росту голос.
— Ну-ну, диду, не растабаривай! Да дай сюда погремушку. Теперь она тебе ни к чему.
Под общий добродушный смех Ерофей хотел было взять из рук деда колотушку, но дед оказался не из податливых, резко отдернул руку, злобно замахнулся на Ерофея.
— Иди, чортово хамло, а то я тебе так и раскрою сопатку! Геть отсюдова все к идолу! — освирепел дед.
В это время подошли Анисим, Павел Чекусов и Панфил Шкоркин.
— Не горячись, дед Трофим, — спокойно сказал Анисим, — Без пользы быть тебе цепной собакой. Ребята, оставьте его.
Узнав Анисима и Чекусова, заметив, что некоторые рыбаки были с винтовками, дед сразу умолк, опустил колотушку. Он сжимал ее старческой, вздрагивающей рукой, как беспомощное оружие, боязливо озирался.
