— Заходите, заходите. Откуда в такое время?
Дмитрий Автономов — это был он, — не отвечая хозяину, прошел в горницу, прошептал на ходу:
— Не шуми здорово… Я тайно… У тебя чужих нет?..
— Никак нет… Все свои…
Маленькая жестяная лампа дрожала в руках Савелия. При свете ее он с трудом распознал в приезжем щеголеватого подхорунжего. Одетый в рыбацкую фуфайку и ватные штаны, в сыромятных сапогах и треухе, он ничем не отличался от хуторских рыбаков.
— Обрядились-то вы как! — изумленно прошептал Савелий. — Вовек не узнал бы. Совсем обличие переменили.
— Тише. Я из Новочеркасска от самого атамана Краснова. Ты умри, будто нет меня у тебя, никому ни слова, понял?
— Слушаю, ваше благородие, — почтительно вытянулся Шишкин, выставив вперед желтоватую реденькую бородку.
Автономов опустился на стул, спросил:
— У батюшки все благополучно? Говори. Да потуши ты эту чортову лампу! Не нужна она совсем, — рассердился он.
Савелий поспешно задул огонь.
— У батюшки все как было, бог миловал. Потрепали его тут трошки за вашу милость, да старики вступились, отстояли. Благовещенскую литургию служили. Только убиваются за вами здорово.
— Погоди, — остановил Автономов. — Ты сначала выслушай, что я тебе скажу. Верные Тихому Дону казаки заняли столицу Войска Донского… Новочеркасск…
— Слава тебе, господи! — сморкаясь, всхлипнул Савелий.
— Я знаю тебя, Шишкин, — торопливо шептал Автономов. Я доверяю тебе и к первому к тебе заехал. Я знаю — в хуторе осталось немало верных Дону казаков.
— Множество таких, — выдохнул Савелий.
— Так вот, я приехал сюда, чтоб напомнить казакам и первому тебе о том, что генерал Краснов ждет верных своих сынов к себе.
Автономов даже в такой неудобный момент старался говорить высокопарно и торжественно. Савелий слушал почтительно.
— Надо собрать казачью сотню и отправить ее под Новочеркасск, в станицу Кривянскую, — шептал Автономов. — Там будет ожидать их моя сотня.
Савелий вздохнул:
— Много молодых казаков откачнулось, ваше благородие, с истинного пути.
— Повернуть их надо! — резко закончил Автономов. — Я надеюсь на тебя, Шишкин. Через два дня я жду сотню.
Савелий с минуту молчал, потом ответил:
— Слушаюсь, ваше благородие. Снарядим казаков, так и быть. Я же говорю — немало таких, что рвутся супротив большевиков.
Автономов ушел. Савелий тотчас же побежал к Пастуховым, передал соседу все, что слышал от поповского сына.
К утру десять казаков были в полном боевом снаряжении и ждали следующей ночи, чтобы проскользнуть под прикрытием темноты балками и ярами.
А у Автономова, помимо поручения командования, были и свои планы. Забежав на полчаса домой и больше напугав, чем обрадовав хворого батюшку, отца Петра, и всех домашних, он простился с родными и ушел к прасолу.
Осип Васильевич, по обыкновению, мучился старческой бессонницей, когда пришлось выбежать в сени на стук и впустить гостя. Полякина даже холодный пот прошиб от столь неожиданного посещения.
Дрожа и заикаясь, он стоял перед Автономовым в одном белье и не знал — радоваться ли гостю или готовиться к бедам, еще более страшным. Наконец объяснения Автономова помогли ему успокоиться.
— Батюшка… Митрий Петрович… Избавитель мой… — бормотал Осип Васильевич, вглядываясь в Автономова. — Слыханное ли дело? Проведать нас в такую часину…
Автономову пришлось прервать поток прасольских излияний, сразу же приступить к делу.
— Я тороплюсь, милейший Осип Васильевич. До утра мне надо быть вне хутора. Большевистской власти недолго осталось существовать. Самое большее через неделю с помощью немцев мы очистим хутора и станицы от этой швали.
— Дай-то бог! Разорила дотла нас жулябия. Чего только делают! Заводики мои разгромили. Гольтепа всякая издевается над добрыми людьми, истинный Христос…
— Оставим это, — холодно прервал Автономов. — Мне нужны имена большевистски настроенных рыбаков. Вы их знаете, Осип Васильевич, больше, чем кто-либо. Мне нужен список самых видных большевиков.
— Я сообщу, в аккурат сообщу, — заторопился, ерзая на стуле, Полякин. — Как же! Кому и знать, как не мне. Я их всех заприметил.
Автономов сел на подставленный прасолом стул, достал из кармана фуфайки лист, наполовину заполненный фамилиями, и стал сосредоточенно записывать. Подслеповато светила наполовину прикрученная лампа. В дверях спальни стояла, скрестив сморщенные руки, бледная, с пухлым, точно пораженным водянкой лицом, Неонила Федоровна.
Когда список растянулся чуть ли не до конца листа, Осип Васильевич умолк, вытер рукавом исподней рубахи потную лысину.
— Еще кто? — спокойно спросил Автономов.
— Кажись, все, — ответил Полякин. — Всех, какие были в ватагах на море и громили мои снасти, назвал.
Автономов аккуратно сложил список, сунул в карман.
Осип Васильевич проводил Автономова со двора, иудиной семенящей походкой вернулся в горницу.
21
…Ветер внезапно затих, как это часто бывает ранним утром. Непоколебимая тишина разлилась в посвежевшем воздухе. Где-то в займище, за Мертвым Донцом, крякали дикие утки, размеренно ухала птица бугай.
Анисим шел вдоль берега, задумчиво опустив голову. Тишина точно баюкала его. Тело гудело от усталости.
С мыслями о предстоящей работе Анисим подошел к своему двору. Расслабленный бессонной ночью, словно опьяненный пахучим воздухом, он присел на бревенчатой кладке старого причала. Когда-то отсюда отваливали крутийские дубы.
Теперь одна мысль о хищничестве коробила Анисима. Недавняя жизнь с обманами, хитростью, вечным страхом за свою судьбу, казалось, ушла навсегда. Ведь не стало тех, кто толкал на эту жизнь. Не стало атаманов, полицейских, начальника рыбных ловель, а прасол притаился в своей горнице, будто и не было его на свете.
У причала стоил «Смелый». Голая его мачта косо накренилась над водой. «Надо досмолить дубок да еще хоть разок с Панфилом и Ильей в гирла, — подумал Анисим. — Вот и кладку надо бы починить», — разглядывал он гнилые, покрытые зеленым мхом, столбики и бревна. Он нагнулся и отодрал от мостика сопревший кусок бревна, выкинул на берег.
Наклоняясь к воде, Анисим услышал неясный, будто идущий со дна реки гул. Он выпрямился, прислушался. Было по-прежнему тихо. Где-то перекликались женские голоса, скрипели отворяемые ворота.
Анисим вновь наклонился, и вновь тяжелые, точно подземные, удары коснулись его слуха.
Он поспешно вошел во двор. На завалинке сидел Панфил Шкоркин. Лицо его было озабоченным.
— Егорыч! — вскочил он с завалинки. — Беда! Савелий Шишкин собрал казаков и в полном боевом свел под Черкасск, к белым.
Анисим спросил:
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. У баб языки длинные.
— Кто ушел?
— Семен Чеботков, Василий Ирхин, Корней Быков, Савелий Шишкин… Всех можно проверить.
— Ладно. Шагай сейчас же в совет и собирай ребят, я следом приду, — сказал Анисим глухо.
Панфил ушел. Анисим толкнул дверь, вошел в сени.
Привычные запахи смоляных сетей пахнули в лицо. Родимая, многими годами обжитая обстановка! Развешанная на выбеленных мелом глинобитных стенах домашняя утварь. Старый, еще отцовскими руками сплетенный вентерь, пучок серой нити, сточенный резак, каким косят на Нижнедонье камыш, полочка с расставленными на ней кувшинами, коромысло, обтертое материнскими плечами, погнутые железные ведра нивесть какой давности! Сколько прожито трудных лет! Сколько раз Анисим покидал родимую хату и вновь возвращался в нее, а она все такая же, убогая, неизменная… И вентерь, и коромысло, и источенная червем полочка с кувшинами — все те же.
Громкий плач ребенка послышался за дверью. Анисим распахнул ее, вошел в хату.
Липа, сидя на кровати, кормила маленького Егорку грудью.
— Жива-здорова? — ласково спросил Анисим.
Липа грустно поникла головой.
— А чего мне станется? За тебя вот душой выболела. Всю ноченьку глаз не сомкнула. Слух по хутору носится — казаки собираются тебя и всех, что в совете, прикончить.
Липа вздохнула. Егорка выпустил изо рта смугло-розовый материнский сосок, откинул черноволосую головку, уставил в отца голубоватые бусинки глаз, пуская молочно-белую слюну.
Анисим засмотрелся на него, улыбаясь и чмокая губами, стал щекотать корявым пальцем шейку сына.
— Ах ты, рыбалочий отросток. Чего уставился? А? Сынага моя! — страстно и умиленно приговаривал он. — Ничего ты не понимаешь… Немцы наступают… Слыхал, а? Слышь, за морем пушки гремят? Большевиков хотят истребить. А ты большевик, а? Большевик? — Анисим тыкал сына пальцем в розовый животик.
Егорка ежился, недовольно, сердито ловил ручонками воздух.
Липа, улыбаясь, смотрела на сына.
— Того гляди, смеяться зачнет, — проговорила она с нежностью.
