— Ерофей, и ты, Панфил Степаныч, — все так же спокойно приказал Анисим, — сходите к прасолу и возьмите ключи от главных лабазов. Ежели не даст, будем ломать запоры.
Плюясь и ругаясь, старик отошел в сторону — и вдруг загремел колотушкой с лихим остервенением. Тревожная дробь долго разносилась по объятым тишиной промыслам.
Осип Васильевич проснулся весь в холодном поту. Отдаленный, но явственный стук колотушки проникал через окно в полутемную, уставленную иконами спальню. Прасол прислушался: колотушка гремела все настойчивее, предвещая беду.
Прасол вскочил, стал торопливо одеваться.
Проснулась, заохала Неонила Федоровна. В ставню кто-то застучал требовательно, сердито. Осип Васильевич, накинув пиджак, вышел в сени.
На пороге стояли Ерофей и Панфил Шкоркин. Оба были с винтовками.
— Чего вам, братцы? — робко спросил прасол, холодея при виде оружия.
По важным и строгим лицам рыбаков прасол понял: колотушка гремела не напрасно.
Панфил стукнул винтовочным прикладом о пол крыльца.
— Господин Полякин, дозвольте получить у вас ключи. Совет постановил…
— Братцы! Что же это такое? — не спуская глаз с винтовок, забормотал Осип Васильевич. — Помилуйте, братцы! Я же вам, что было, ссудил… Ерофей, я же тебе новые сетки…
Прасол возвел кверху заслезившиеся глаза. Холодный взгляд Панфила был беспощадно строг.
— Общество приказало немедля отдать ключи, — повторил Шкоркин.
Прасол понял: уговаривать рыбаков бесполезно. Сердце его словно оборвалось.
— Я сейчас, братцы. Я супротив общества не иду, — заговорил он и кинулся в дом.
— Берите, братцы, — вернувшись, проговорил Осип Васильевич и отдал Панфилу связку литых гремящих ключей.
— Вот это дело! — с суровой веселостью сказал Панфил и усмехнулся. — Это настоящий откуп за паи. Зараз мы снарядим дубки и поедут рыбалки в гирла наловить рыбки. А то ведь завалялись у вас снастишки без дела, а рыбалки маются. А мы слыхали, — вы не супротив советской власти, Осип Васильевич.
Восковая желтизна заливала давно не бритые щеки Полякина, острая бородка дрожала. Дерзость Панфила, этого когда-то ничтожного человека, лишила Полякина самообладания.
— Ладно, грабители! Пользовайтесь! — не помня себя от ярости, с хрипом выкрикнул он. — Подавитесь! Пускайте все на распыл!
— Но, но! — оборвал Панфил и угрожающе поднял винтовку. — Только без бунту. А то мы и посадить можем.
Панфил и Ерофей сошли с крыльца. Осип Васильевич стоял в сенях, слушая, как удаляются их шаги и глохнут ненавистные голоса. Ноги его тряслись в коленях. В глазах мелькали красные круги…
Промыслы тем временем были объяты давно не виданной суетой. Люди торопливо открывали обомшелые двери лабазов, вытаскивали новые, еще не бывшие в употреблении неводы, бродаки, вентеря, мелкие сети. Анисим, приладившись тут же, на ящике со смолой, заносил в опись прасольское имущество. Посреди промыслового двора подымался пахучий смолистый дым: это рыбаки уже варили в огромном чугунном котле смолу, готовились смолить волокуши. В другом месте чинились и штопались широкие, скованные железными обручами чаны; с веселым уханьем рыбаки подкатывали их к приемочным лабазам. В бондарне стучали молотки, визжали пилы.
А у берега, на дубах уже натягивались широкие паруса, шпаклевались и заливались смолой рассохшиеся днища объемистых калабух и легких каюков. Павел Чекусов руководил сбором ватаг, назначал заводчиков, выдавал рыболовецкие снасти.
Веселый говор, шутки, смех разносились по промыслам.
Анисим стоял на берегу и чувствовал гордость за близких, знакомых ему с детства людей. Но привычным, внимательным ко всему глазом он тут же подмечал в ватагах не полное единодушие. Было заметно, — некоторые рыбаки из бывших прасольских ватаг принимались за дело вяло, недоверчиво помалкивали, опасливо брались за реквизированные снасти, как будто новенькие невода и кленовые весла жгли руки.
Колебаниям рыбаков помогали нашёптывания бывших приспешников прасола. Анисим видел, как в отделившейся толпе колеблющихся рыбаков, безучастно наблюдавших с берега за приготовлениями ватаг, мелькала облезлая шапчонка Емельки Шарапова.
Застучали, заскрипели в уключинах весла, надулись под ветром смоляные паруса. Ватаги отчалили от берега.
Ночью к прасольским промыслам причалили десять полных дубов. Часть улова была оставлена на берегу, в пользу ватажников, большая же доля отборной свежей добычи в водаках ранним утром отправлена в город.
Вместе с водаками уплыли в город и двадцать добровольцев новой революционной армии.
19
Весенние дни текли бурно и хлопотливо. После продолжительной растерянности, внесенной сумятицей боев в жизнь хутора, люди набрасывались на работу с небывалой горячностью. Это была первая путина, свободная от прасолов. Ватаги рыбалили на своих Дубах, забрасывали свои неводы. Улов сбывался в город и на соседние украинские хутора.
Прасолы попрежнему отсиживались в своих горницах, вели себя тихо и замкнуто, как будто никогда не занимались скупкой рыбы. Стоя по утрам на обветшалой веранде, Осип Васильевич Полякин наблюдал, как смело, по-хозяйски двигались по промыслам рыбаки, а к берегу подваливали дубы. В них, как слитки серебра, блестела рыба.
Осип Васильевич не понимал, как могли люди работать без помощи его рубля, и утешал себя надеждой, что большевикам недолго осталось хозяйствовать, и рано иль поздно вся карнауховская компания обратится к нему за деньгами. Но новая хуторская власть оказалась гораздо упрямей, чем думал прасол. Тогда Осип Васильевич стал надеяться на другое. Каждый вечер он обходил богатых казаков и лавочников и в беседах вылавливал слухи о наступлении немцев, о том, что где-то под Новочеркасском формируются белые войска. Но, несмотря на эти слухи, на сердце Осипа Васильевича лежало бремя. Дни в доме тянулись тоскливо. Унылая тишина сторожила сумрачные покои, в спальне неугасимо горела лампада.
Много небывалого внесли большевики в жизнь хутора. Иван Землянухин впервые супряжно с казаком Полушкиным вспахал и посеял десятины две бывшей войсковой, ходившей в многолетней аренде, земли. Он совсем отбился от рыбаков, с утра и до ночи, как крот, рылся в земле. Панфил Шкоркин тоже получил землю и уже задумывался, как бы покрыть свою хату новым камышом. Ходил он по хутору так важно, так разумно разговаривал со всеми, что многим не верилось, что это тот самый, запуганный атаманами Панфил, который всю жизнь работал на прасольских тонях.
Заметно мужал как руководитель и Анисим Карнаухов. Председателем он был всего вторую неделю, но в общественных делах вел себя так, будто давно был знаком с ними. В решении их он был порывист, горяч, а временами излишне крут. В те дни запутанные хуторские дела решались на месте и так, как казалось это справедливым большинству бесправных прежде людей.
Многого еще не знали сами Анисим и Павел Чекусов, но крепко было посеяно ими в людях полезное, стирающее застарелую вражду.
Часто Анисим ломал голову над решением какого-нибудь трудного вопроса. За ответом приходилось обращаться к жизни. А жизнь ошеломляла новым разворотом событий, охватить и понять их становилось все труднее. Как никогда, в хуторе появилось много незнакомых людей. Они именовали себя то меньшевиками, то правыми и левыми эсерами, то анархистами. Вели они себя так, будто никто другой, а только они одни могли дать народу все блага. Их многословные, красивые речи, произносимые на сборах, раздражали Анисима, как бы окутывали мозг липкой плесенью.
— И чего этим языкатым надо? — жаловался в таких случаях Анисим Чекусову. — Кто их просил сюда? Всякий учит — делай по его, и все друг друга ругают. Путают они нас, будто мы без них не знаем, чего нам нужно.
Особенно раздражал Анисима один приезжий, юркий и тонкий, ходивший в щеголеватых сапогах и чистеньком, ладно обтягивающем узкое туловище, френче. Прилизанные волосы его блестели, как напомаженные, а глаза были быстрые, нагловатые. Приезжал он в хутор, как только назначался сход. Он откровенно ругал большевиков за разгон Учредительного собрания, за подписание Брестского мира.
Речи его встречались по-разному: то сочувственно спокойно, то враждебно.
Анисиму и Павлу Чекусову приходилось часто выравнивать настроение схода. Иногда нехватало слов, и тогда Анисим хватался за кобуру нагана. Сход ревел, оратор поспешно скрывался. Не улавливая до конца смысла речей бойкого оратора, Анисим чувствовал к нему все большую неприязнь. Приезжий всегда останавливался на квартире у Леденцовых.
«Прасольский прихвостень, по всему видать», — решил Анисим, с ненавистью вспоминая нападки приезжего на большевиков.
В один из холодных дней начала апреля был созван хуторской сход. Дул пронизывающий северо-западный ветер. Солнце то выглядывало из-за белых, как снеговые глыбы, облаков, то снова пряталось. По земле бежали тени, иногда на нежную зелень травы сыпалась частая колючая крупа и тут же таяла. Хуторяне кутались в пиджаки, глубже надвигали шапки, ежились.
