Однако же для него, для отца, только такой брак и мог быть счастливым, только такая женщина и могла стать действительным другом и спутницей жизни. Благодаря ей, ее пониманию и самоотречению, он мог в конце жизни с таким удовлетворением оглянуться назад. Только с ней рука об руку, всегда и во всем ощущая якобы слабую поддержку этой руки, мог он пройти через все испытания, ни разу и ни при каких обстоятельствах не пошатнувшись…
Голоса в соседней комнате все еще звучат. Тетушка говорит с отцом:
— Знаете, Колечка, мне все же всегда кажется, когда я о Вас думаю, что Бог был слишком щедр к Вам. И, пожалуй, было бы лучше, если бы он кое в чем поскупился, для Вас же лучше, не для кого-нибудь…
— Вы, отчасти, правы, и мысль Ваша мне понятна, — отвечает ей отец. — Конечно, у меня от рождения были начатки довольно разнообразной одаренности, но не было возможности когда-либо развить и применить эти дарования. Правда, я имел в своих родителях глубокий источник, откуда мог черпать нравственные начала, которые способствовали развитию этих дарований в нужном направлении, но впоследствии… впоследствии жизнь складывалась таким образом, что никаких путей к осуществлению и воплощению своих дарований я не видел. Мне оставалось, как бесчисленным даровитым натурам, в которых у нас никогда не было недостатка, гибнуть по их примеру…
— …Но, слава Богу, не погибли и многого добились — прерывает Надежда Федоровна. — Я ведь даже не об этом хочу сказать. А вот глядя на сегодняшний торт, не смейтесь только — это и раньше мне приходило в голову — думается: беретесь Вы за кисть — можете создать картину, и хорошую картину, потом за перо — пишете книгу, и книгу написать Вы можете хорошо — у Вас есть и слог, и стиль, о мыслях я уже не говорю; но Вы уже с лопатой — сажаете и выращиваете прекрасные розы, наконец, хватаетесь за квашню и скалку — и все мы едим вкуснейший торт, едим и радуемся, потому что вкусно. И так во всем.
А может, было бы лучше, если бы картины не получались и торты не выпекались, а выходили бы только картины? А то не поймешь, кто же в Вас пропадает? Кто главный-то? Что для Вас является настоящим, то есть, я понимаю, все настоящее, но самым-то важным должно быть что-то одно, а остальное — хоть и красивой, и радостной, но все же помехой для главного. Я все же думаю, что торт, хоть и превкусный, но который мы в конце концов съедим, несмотря на наше благодарное воспоминание, — не самое ценное из всего, что Вы можете. И лучше бы Вы занимались чем-нибудь одним. И больше, и лучше сделали бы… Ведь помимо способностей, сил, таланта всякий человек ограничен в своей жизни отпущенным ему временем, здоровьем.
— И не только здоровьем и временем: мы ограничены очень многими рамками и обстоятельствами, — отвечает отец. — Но неужели Вы полагаете, что я сам никогда не думал об этом? И как еще много и трудно думал! Но я имел, как мне кажется, тот ясный взгляд и сознание жизни, которые допускают вполне осязательный разговор с нею. Я хотел всего или ничего, хотел овладеть всеми родами искусств, хотел жить, создать семью… Не раз я сам говорил себе, что владеть всем значит растерять все, что имеешь. Но на это у меня находился и ответ. Что за пустяки, думал я, разве великие художники не бывали и учеными, и музыкантами, и полководцами — и чем только они не были, и во всем отличались. Но они были сильнее, здоровее меня и отдавали науке и искусству всю жизнь, — говорил я, — да и по масштабам своим крупнее, по самому времени, когда они жили, наконец… Но и на это был ответ: пусть все это так, но я сперва должен сделать то, что смогу, а там видно будет.
И теперь, когда жизнь прожита, я, по правде сказать, никогда не жалею, что не сосредоточился на чем-нибудь одном. Моя задача была разнообразной, как сама жизнь. И, сколько мог, я задачу эту выполнил. Единственное, чего я никогда не любил, не добивался и даже, признаюсь, просто боялся — это славы. И поэтому живопись или литература — все это было для меня серьезным расширением жизни, но не поглощением ее, и я рад этому…
Глава VI
В течение последовавшей зимы отец еще несколько раз повторял свой удачный опыт. Он выдумывал новые блюда, новые пирожные, новые торты. Они получались с каждым разом скромнее — все больше ощущался недостаток продуктов, а скромные запасы истощались с каждым днем. Однако его изобретательность успешно преодолевала многие затруднения…
Он сильно переменился. Жестокое, осуждающее отношение к окружающим исчезло совершенно. Остались только мягкое сочувствие и постоянная жалость, которые выливаются в стремление хоть чем-нибудь облегчить им этот трудный год…
Моя жизнь относительно наладилась, и мне некогда скучать. Уроки с Верой, прогулки с Ваней на лыжах, беседы с отцом, занятия музыкой с тетей Диной заполняют короткие зимние дни. Иногда тетя Дина запрягает в маленькие саночки свою ослицу Мушку и берет меня с собой в Тешилово; там приходская церковь, стоящая на въезде в небольшой поселок (это всего две версты от Марусина). Эти поездки очень приятны. Узкие полозья быстро скользят по наезженной дороге. Мушка, пошевеливая длинными ушами, часто перебирает копытцами. На фоне зимнего солнца и снежного поля шерсть на ее спине кажется совершенно сиреневой. На синеватом снегу, пробиваясь сквозь сосновые стволы, лежат золотистые лыжни холодного декабрьского света. Морозит. Стынут колени над коротенькими валенками, и я напрасно прикрываю их руками, одетыми в теплые рукавички. Неподвижно стоят выстроившиеся на обочине высокие стволы деревьев. На дороге, желтея, дымится свежий навоз, оставшийся после недавно проехавшей повозки… В Тешилове тетя Дина ненадолго заходит к священнику; с румяной молодой матушкой у нее постоянные хозяйственные дела. Эти дела сводятся к взаимно одалживаемым мясорубкам, кофейным мельницам, кулечкам картофельной муки или чего-нибудь еще. После короткого разговора, отогревшись, едем обратно. Каких-нибудь полчаса, и мы опять дома. Приближается Рождество. Всем хочется чем-то побаловать меня. Но чем? Ни новых книг, ни игрушек достать уже негде. Впрочем, я был бы еще больше рад старым, тем, что остались в Новинках. С каким удовольствием я встретил бы снова этих старых, верных друзей! Но… Мадемуазель выбралась оттуда окончательно. Дочка Крюгера Эльза приезжала на днях попрощаться и сказать, что они с отцом уезжают и надеются, что мы не сохраним о них дурного мнения и воспоминаний… На смену им появился другой латыш, одинокий и мрачный. Он немедленно позаботился прибрать к рукам все, что было можно, и стал неотступно следить за Мадемуазель. Неразговорчивый и невозмутимый, он сумел за несколько дней довести ее до того, что даже она не выдержала и собралась уезжать. Взять лошадь для отъезда можно было только с его разрешения; она предпочла попросить подводу в деревне у знакомых крестьян… Конечно, и все елочные украшения: шары, бусы и бонбоньерки — тоже остались «там». Но, тем не менее, о чем-то, лукаво улыбаясь, шепчется с мамой тетя Дина. Вера с Ваней накрывают что-то газетой в другой комнате, когда я вхожу, и кричат: «Не входи сюда — у нас форточка открыта!» Меня снова усиленно оберегают от сквозняков и простуды…
Наступает сочельник. Меня предупреждают, что вешать чулок бесполезно: положить в него нечего, да, кроме того, я уже достаточно взрослый. По тону, каким это сказано, понимаю: на этот раз они не шутят. Что же поделаешь? Действительно, из младенца я как-то незаметно превратился в отрока, и это, пожалуй, было бы неплохо само по себе, но уж очень было мне тепло и радостно младенцем, а тут и в самом деле какие-то сквозняки то там, то здесь. За ними не следуют обычные простуды, уберечься от них негде. Они настигают повсюду, и жить с ними как-то неуютно.
И все-таки наутро в ногах у постели висит набитый чулок. Оказалось, тетки возмутились нарушением обычая и собрали, что могли. Чулок получился скромный. В нем: довольно черствый пряник, пара яблок, бонбоньерка с миндалем и изюмом, маленькая записная книжечка с карандашом… Но насколько же это приятнее, чем если бы так ничего и не было!
Вечером зажигают елку. У теток нашлась золотая, черная и красная бумага, и Вера с Ваней склеили разные картонажи и бонбоньерки. Но самое главное — это два капитальных подарка. Их только два, но таких у меня никогда еще не было. Первый из них — дом. Да, целый дом, настоящий, двухэтажный, с кровлей, крытой железом, в метр с лишним высотой. С одной стороны видны окна с тюлевыми занавесками и кабинетными портьерами, балконы, с другой — дом представлен в разрезе. В каждой комнатке своя обстановка. Этот дом разыскала где-то на чердаке тетя Дина и со своим приятелем — столяром Василием — отделала его весь заново. В комнатах есть двери со стеклянными ручками, лесенки с первого этажа на второй. Василий — прекрасный мастер, собрал и починил всю мебель, а недостающую сделал сам из фанеры и покрасил. На стенках комнат висят картины, календари, географические карты. В гостиной — люстра из позолоченного папье-маше с маленькими свечечками. На письменном столе, в кабинете, чернильница, ручка с пером, карандаши, совсем как настоящие. Есть и книжный шкап с крохотными книгами. Каждая из них имеет название, некоторые даже можно вынуть и раскрыть; внутри они иллюстрированы акварельными рисунками. В кухне, на полках, стоит посуда, на плите — сковорода, и на ней жарится яичница-глазунья, а возле плиты — охапка березовых дров. Количество этих деталей мне кажется бесконечным; они обнаруживаются то в ящиках письменного стола, которые, оказывается, можно выдвигать, то в бюваре на столе, то в шкапах и шкапчиках. Самые изобретательные находки, конечно, придуманы и сделаны отцом: он выточил эти малюсенькие шестигранные призмочки для карандашей, он сделал из стеклянной бусинки глобус на подставочке, на котором еле видны не только материки, но и градусная сеть, и он же наколол эти миниатюрные поленца и каждое из них собственноручно обклеил настоящей березовой корой, подрисовав на ней мох, сучки и наплывы, и свечи для канделябров с фитильками на концах сделаны им. В каждой мелочи видны его вкус, его уменье с увлечением отдаваться любому делу и — главное — его любовь. Ведь когда все это разместилось в домике на своих местах, то даже взрослые, на глазах у которых он делал многое, были поражены обилием труда и выдумки, вложенных им в эту игрушку. Впрочем, здесь и всем остальным нашлось дело. Книги для библиотеки делали Ваня с Верой, обивкой мебели занималась тетя Дина, а старшая тетушка неутомимо разыскивала в своих ящиках и сундуках все, что могло как-нибудь пригодиться…
