— Сам его спроси.
— Грязный пес. Чертов пес. Грязный ублюдок… — последние слова он просто провизжал, и Тайхман, который пролез уже в дверь первого отсека, обернулся, подумав, что помощник сошел с ума. Но он увидел, что тот завизжал просто потому, что стоял больше на руках, чем на ногах.
Сначала Тайхман не смог ничего разглядеть в переднем торпедном отсеке. Но когда его глаза немного привыкли к темноте, он заметил сапог, буханку хлеба и матроса, лежавшего на спине с поднятыми вверх ногами, словно он занимался гимнастикой. Все в отсеке моталось от борта к борту. Ремни на некоторых койках порвались, и люди не знали, как им улечься. Тайхман поразился, как они все это могут вынести — ведь их долгие часы швыряло из стороны в сторону. Некоторые были ранены — их руки и лица кровоточили. У одного матроса половина головы была красной от крови; он походил на женщину, которая решила выкрасить волосы в ржаво-коричневый цвет, но успела покрасить только одну половину головы. Тайхман глядел на все это только несколько секунд, как вдруг отсек перевернулся.
Он забыл, зачем пришел сюда, но оборванные ремни на койках напомнили ему о приказе капитан-лейтенанта.
Пропавшего сигнальщика здесь не было. По пути назад Тайхман заглянул в старшинский кубрик, чтобы посмотреть, что делает Штолленберг. Тот лежал без сна, забившись между бортом и боковой планкой своей койки. Когда Тайхман дотронулся до него, он в ужасе вздрогнул.
— Как дела, Эмиль?
— Отвратительно.
— Морская болезнь скрутила?
— Нет, я просто отвратительно себя чувствую. Со мной что-то случилось. Мне ужасно плохо, и я не знаю почему. — Он и вправду выглядел неважно. Тайхман никогда еще не видел его таким угнетенным. Это был совсем другой Эмиль — его мальчишеское лицо неожиданно постарело.
— Наверное, желудок не смог приспособиться к этой болтанке.
— Дело не в моем желудке, Ганс. Я хочу сказать тебе одну вещь. Наш командир делает что-то не то, все это добром не кончится. Я знаю, почему он так поступает. Он ненавидит англичан. Мне сказал об этом Винклер. Мы с ним обсуждали этот вопрос. Я спросил его, почему командир себя так ведет, и он мне объяснил. В своем первом походе — он был тогда у Гибралтара — командир увидел в перископ, как два английских корвета расстреливают команду поврежденной немецкой подлодки, которой пришлось всплыть. После этого Лютке два дня был совсем больной. Впрочем, таким он и остался.
— Не забывай, что офицеры корвета — не профессиональные военные моряки. Вспомни Паули…
— Да, и все-таки. Он должен дать приказ о погружении. В такую погоду конвой все равно изменит курс. Мне плохо, Ганс; я ничего не могу с собой поделать. Скажу тебе откровенно — зря мы пошли на флот. От этой чертовой войны у меня…
— Тайхман, командир спрашивает, куда вы пропали.
— Иду.
Теперь уже сомнений не оставалось — сигнальщика смыло за борт. Тайхман прокричал свой доклад в лицо командиру, но ему хотелось бросить в лицо Лютке совсем другие слова.
Погода не изменилась: Тайхман в душе кипел от ярости. Он поймал себя на том, что повторяет слова старшего по центральному посту. Он никак не мог понять, почему они должны торчать на мостике — ведь в темноте ничего, кроме холодных пенящихся волн, не видно. «Ну хорошо, — подумал он, — я еще могу понять, почему командир не хочет погружаться». Под водой лодка делает всего три-четыре узла, а в надводном положении — все десять. Но зачем ему нужно держать пять человек на мостике? Наконец, пришла смена — старший квартирмейстер, Штолленберг, боцман и матрос первого класса. Командир остался там же, где и был.
Тайхман попытался раздеться. Снимая сапог, он остался стоять на одной ноге, и тут же упал вниз головой. Решив стянуть сапог в лежачем положении, он покатился по палубе, как бочка. Потом он попробовал выползти из своего кожаного комбинезона, который промок насквозь и стал тяжелее десяти шуб, но с такой силой ударился головой об эхолот, что сказал себе: «Что-то треснуло, если это не эхолот, то моя голова». Затем мало-помалу, приноравливаясь к качке, он сумел избавиться от плаща. Ему даже удалось стянуть с себя мокрый свитер и выжать его. На большее его не хватило.
Стуча зубами от холода, он сел на пол в центральном посту, и его стало мотать от одного борта к другому. Вместе с ним перемещался и старпом. Тайхман видел, какого труда ему стоило сохранять хорошие манеры в подобных условиях. Но когда от ящика с картошкой оторвалась доска и клубни посыпались старпому прямо на грудь, тот не смог удержаться и отпустил довольно забористое ругательство.
— И вы туда же, господин лейтенант, — крикнул ему Тайхман.
— Мне осточертело это саночное катание, — крикнул в ответ Витгенберг. — Как же хочется спать…
И в эту минуту они оба впечатались в распределительный щит.
Время, казалось, застыло на месте, и пытка продолжалась. Подводники ругались и орали; они переходили от гнева к отчаянию; их бросало от ярости, когда хотелось крушить все вокруг, к тупой покорности судьбе. Холод был невыносимым. Стальные борта лодки казались сделанными изо льда. Люди чувствовали, что медленно замерзают, и, возможно, в самом деле замерзли бы, если бы качка не заставляла их постоянно двигаться. Есть и пить из-за качки было невозможно.
Кто-то крикнул в люк рубки:
— Человек за бортом!
Тайхман услыхал эти слова и сначала никак не прореагировал. И вдруг он похолодел…
— Кто упал в воду?
— Не сказали.
— Рулевой, я хочу знать, кто это. Сейчас же.
— Они не сказали, господин мичман.
И тут он увидел, что Витгенберг взбирается по трапу рубки. Он услыхал, как открылся люк, и старпом что-то крикнул. Потом увидел сапоги старпома, за ними — его брюки и, наконец, показался сам старпом, промокший насквозь и похожий на пловца, выходящего из воды. Витгенберг поскользнулся на блевотине рулевого и упал. Тут Тайхман увидел его лицо — и отвел взгляд.
Старпом не произнес ни слова.
Тайхман обвел глазами центральный пост. Он оглядел его медленно и внимательно. Вентили и рычаги, с помощью которых управляли клапанами пяти балластных цистерн: первым, вторым и третьим по обоим бортам, четвертым и пятым. Цистерна пять находилась в носу. Цистерна один — на корме. У обеих были вентили. У трех других — рычаги. Рядом с собой он увидел опреснительную установку. Он обратил внимание, что она работала. Затем увидел эхолот. Штурманский стол с картами. Ящик с картошкой. Приборную панель. Два штурвала горизонтальных рулей. Глубиномеры, большой и маленький. Трубопроводы. Потом он начал осматривать все это снова.
И снова.
И снова.
Пока, наконец, центральный пост не закружился у него перед глазами.
Тайхман снова осмотрел его, отмечая все, что попадалось ему на глаза.
Когда вахта сменилась, с мостика спустились три человека. Командир остался наверху.
— Ты и сам плохо выглядишь, Ганс, ты…
— Я думал… старпом сказал, что тебя смыло…
— Меня? Нет, смыло Шмидта, боцмана.
— А мне сказали, что пропал носовой сигнальщик, тот, что стоял рядом со старшим квартирмейстером, — уточнил Витгенберг.
— Так это и был Шмидт. А я в этот раз осматривал кормовой сектор, так как командир…
Старпом и Штолленберг отвернулись и занялись какими-то своими делами. Тайхман подумал, стоит ли сказать Штолленбергу, как сильно соленая вода жжет глаза.
Утром первая вахта вернулась на мостик, голодная, замерзшая и смертельно усталая. Было темно. Шторм ревел по-прежнему. Одежда не успела просохнуть, и они надели ее сырой — ведь все равно волны ее тут же промочат. И снова вода была ледяной, но теплее ветра.
К 10:00 небо слегка посветлело. Над горизонтом возник бледный холодный свет и окрасил все вокруг в грязно-серые тона. Море было покрыто хлопьями пены, но она уже не сверкала как снег под солнцем. Даже пена казалась грязной — она напоминала жидкую овсяную кашу. Этот тусклый цвет угнетающе действовал на психику. Он высасывал все силы и все мужество, пока не становилось все равно — жить или умереть. Ближе к полудню появилось солнце — бледный желтый шар, не испускавший лучей.
Сменившись с вахты в полдень, подводники чувствовали себя измотанными и разбитыми. Они завалились на пол в центральном посту — сил добраться до кубрика не было. Целый час они безучастно лежали, мотаясь в такт качки от одного борта к другому, а потом попытались снять верхнюю одежду, но были слишком измотаны, а кожа плащей — слишком тяжелой. Они перебрались в моторный отсек, где было на несколько градусов теплее, и, несмотря на грохот работавших на полную мощность двигателей, ухитрились немного подремать.
В четыре часа они снова заступили на вахту, подкрепившись двумя ломтиками консервированного хлеба с тонким слоем масла, и все равно чувствовали себя измотанными и промерзшими насквозь. Им ужасно хотелось спать, а настроение их менялось от полного безразличия до бешеной раздражительности.
