— Ma bouche sait encore autre chose que de parler francais,[13] — сказал старпом.
— Je veux bien le croire, [14] — улыбнулась Ла-Жон с видом львицы, которая еще не решила, какой кусок мяса сожрать первым.
— Что он сказал?
— Старпом сказал, что тоже умеет свистеть, господин капитан-лейтенант, — пояснил Тайхман.
— Что это означает? Чем он собирается свистеть?
— Ртом, конечно. А вы подумали — чем, господин капитан-лейтенант? — спросил Витгенберг.
Так продолжалось в течение часа. Лютке говорил по-немецки, старпом — по-французски, Тайхман переводил, а поскольку суахили никто не знал, Рамер только слушал. Лa-Жон наслаждалась беседой.
Они выпили немного вязкого мятного ликера, который заказала Ла-Жон, — он оживил беседу, и не только ее. Время от времени подходил тот самый майор ВВС и пил за их здоровье. Он был рад завести друзей в этом опасном месте и неоднократно провозглашал тост за военных моряков. Затем он возвращался к своему столику, за которым сидела дама приблизительно одного с ним возраста. Старпом заказал бутылку содовой.
— Le capitaine adhere a l'abstinence, madame,[15] — пояснил он.
— Qu'est-ce que cela veut dire?[16] — спросила Ла-Жон.
— Cela veut dire qu'il s'abstient.
— Что он сказал?
— Он сказал, что вы — сторонник воздержания, — пояснил Тайхман.
— От вас, Витгенберг, — произнес Лютке, — я этого не ожидал.
— De quoi s'abstient-il?[17] — спросила Ла-Жон.
— Что она спросила?
— Она хочет знать, от чего вы воздерживаетесь, — пояснил Тайхман.
— Мадам, я не…
— De tout mal, madame,[18] — сказал старпом.
— Alors qu'est-ce qu'il fait ici?[19]
— Мадам, я пью с вами исключительно из вежливости.
— Voulez-vous que je lui demande, madame?[20] — спросил старпом.
— S'il vous plait.[21]
— Господин капитан-лейтенант, — сказал старпом, — мадам хочет знать, что вы здесь делаете.
Во второй раз командир растерялся. Затем он заорал на старпома:
— А что вы здесь делаете?
— Я намерен бросить свои усталые кости рядом с этой дамой.
— Бросить кости — ха!
— Qu'est-ce qu'il dit, votre capitaine?[22] — спросила Лa-Жон.
— Il ne comprend pas que nous voulons nous reposer, madame.
— Что он сказал?
— Он сказал, что вы, господин капитан-лейтенант, не можете понять, почему мадам и старпом хотят отдохнуть.
— Отдохнуть — ха!
— Qu'est-ce qu'il dit, votre capitaine? — повторила вопрос Лa-Жон.
— Il est tres ardent, brullant, chaud…[23]
— Je le vois,[24] — произнесла Ла-Жон.
— Мадам, да он просто пьян.
— О, мне так не кажется, mon capitaine, — ответила Ла-Жон.
— Capitaine означает «капитан», — сказал Тайхман.
— Подумать только! — сказал Лютке, громко фыркнув.
— Я предлагаю бросить жребий, — сказал Тайхман.
— Пришло время тебе убраться отсюда, — огрызнулся Лютке.
— О нет. Я собираюсь провести здесь ночь.
— Я тоже.
— Qu'est-ce qu'il dit, votre capitaine? — спросила Ла-Жон.
— Il dit qu'il veut dormir, etant fatique, madame,[25] — сказал старпом.
— Что он сказал?
— Старпом сказал, что вы устали и хотите спать, — перевел Тайхман.
— Bon soir, mon capitaine,[26] — улыбнулась Ла-Жон.
— Что…
— Мадам желает вам приятного вечера и спокойной ночи, — перевел старпом.
Лютке пробормотал что-то вроде «гнусная компашка», взял свою фуражку и ушел. Он слегка покачивался; похоже, спиртное, которое он выпил, чтобы угодить Ла-Жон, не пошло ему впрок.
Такое решение, по-видимому, не очень понравилось Ла-Жон; она рассчитывала, что он займется одной из ее подруг.
— Господа, — произнес Витгенберг, — мы присутствуем при знаменательном моменте. Это, вероятно, единственный раз, когда нашему командиру пришлось отступить. Поднимем бокалы за его здоровье и честь.
К их столику снова подошел майор и попросил разрешения выпить за здоровье своего хорошего старого товарища из ВМС. Ему разрешили. Майор был на седьмом небе от счастья и так много пил за здоровье ВМС, что его пришлось увести от их стола.
— Пора бросать жребий, — предложил Тайхман.
— Не думаю, что такое важное дело можно доверить воле случая, — возразил Рамер. — В конце концов, идея прийти сюда принадлежит мне.
Однако его довод не показался убедительным.
— Мне кажется, — сказал старпом, — что жребий уже брошен.
Про себя Тайхман подумал, что он, по-видимому, прав, и мысль эта огорчила его, поскольку Ла-Жон выглядела весьма соблазнительно.
— Вы думаете, что все решилось, потому что нам удалось избавиться от командира, — сказал Рамер Витгенбергу. — Но я хочу повторить, что это предложение принадлежит мне, и никто, кроме…
— Верно, друг мой, и я буду вечно признателен вам за это чудесное предложение. Но что поделаешь, если дама предпочла меня?
И вдруг Ла-Жон, которая сидела молча и явно скучала, слушая этот диалог, открыла рот и сказала по-немецки:
— Господа, вы слышать, что я говорить немецкий совсем хорошо. Я выучить этот язык по моей профессии, n'est се pas, и я…
— И вы поняли, о чем мы только что говорили? — спросил старпом слегка встревоженным тоном.
— О, ето было ошшень приятно. Но сейщас выбирать я, или нет?
— Ну конечно, мадам, — согласился старпом уже более оживленно.
— Bien, я бы хотел этот мужчина.
Загорелая шея Витгенберга покраснела, лицо тоже налилось краской, а пальцы стали выбивать дробь по колену.
— О, не будьте offense,[27] мой cheri, вы выглядеть очень привлекательно и очень charmant, и вы иметь много преимущества, вы говорить оччень хорошо французски и много-много другого — но он сильньее, compris?
— Force majeure, mon prince,[28] — сказал Тайхман.
Она действительно была шлюхой, настоящей шлюхой, потому что ей это нравилось. Она стала шлюхой по призванию. И более того: она была из тех женщин, которые во всей своей телесной наготе сохраняли тайну, которую не мог разгадать ни один мужчина — по крайней мере, так полагал Тайхман. На ней, кроме маленьких наручных часов и ожерелья из красных кораллов, не было ничего. Тайхман обладал ее стройным и гибким телом танцовщицы. Ее бронзовая, отливающая золотом кожа на ощупь напоминала спелый персик. На ней не было пудры и ни единого волоска. Он обладал ее телом, но это было все, чем он обладал. И когда ему казалось, что она принадлежит ему полностью — были такие моменты, — она каким-то непостижимым образом снова ускользала от него. «Это, по-видимому, одна из ее профессиональных уловок», — подумал Тайхман. Так или иначе, уловка срабатывала, что заставляло его овладевать ею снова и снова, и все самые удивительные, дикие и восхитительные открытия, которые он делал в ней, были лишь частями некоего единого целого, остававшегося недостижимым. Ла-Жон всегда выходила победительницей, и чем чаще она отдавалась, тем очевиднее становилась ее победа. Но это была не одна и та же победа: Ла-Жон придавала ей разные формы.
Позже она сказала, что он может провести эту ночь с ней. Когда он оставил ее предложение без ответа, она спросила, принимал ли он все ее знаки отличия так же молча?
— Знаки отличия?
— То большой Железный крест.
— У тебя что, ничего получше не было? Орден за заслуги, например, или что-нибудь другое?
— О, за заслуги есть ошшень хорошо. Я буду давать тебе его, но только после много Железный крест, compris?
— Нет, я хочу орден за заслуги.
— Oui, но этот ночь такая длинная…
Затем случилась неприятность. Они лежали бок о бок, расслабленные и умиротворенные. Задавали друг другу ничего не значащие вопросы и давали на них ничего не значащие ответы, курили сигареты и пили коньяк. Затем женщина встала, чтобы освежить себя духами. Чтобы не ходить неуклюжей детской походкой, как ходят обнаженные босые женщины, ставя ногу на всю ступню, она шагала на цыпочках. И вдруг ей пришло в голову попросить у него фотографию. Но у Тайхмана не было с собой фото. Он искал в своем бумажнике, но тщетно. Единственная фотография была наклеена на платежную ведомость, а ее он отдать не мог. Этого она не понимала; ей нужна фотография, говорила она; это все, что ей от него нужно, он даже мог не платить деньги. Это позабавило Тайхмана; вот так форма оплаты — он предпочел бы заплатить деньгами. Наконец, он нашел одну групповую фотографию, снятую еще в учебном лагере. Она внимательно рассмотрела фото. Тыкала пальцем то в одного, то в другого, и на своем нелепом немецком делала замечания по поводу их половой зрелости. Затем ее длинный, острый, выкрашенный красным лаком ноготь уперся в добродушное, почти детское лицо, и Тайхмана начало трясти. Он сжал руками подушку и зарылся в нее лицом, тихо постанывая.
Сначала Ла-Жон вскричала «Моn Dieu!», но потом замолчала и положила ему руку на голову. Она сидела так и ждала, время от времени поглядывая на часы.
