смысл дошел только сейчас.
Она думала, будто все поняла, когда увидела то, что пыталась скрыть от нее Либби, и ошиблась… Или оказалась права лишь отчасти. Да, Либби – баг, ошибка в коде, но почему, Париса сообразила не сразу. Она заметила проблески вины, потребность в самоутверждении, и решила, будто Либби так защищается, или это все эгоизм, но лишь потому, что судила по себе. Ее саму мучила эта боль.
Париса знала, эгоистичные выборы ведут к постоянному саморазрушению, и ставила себя выше чужой любви, над правилами так называемых моралистов, полностью сознавая, что ее эгоизм – это язва. Париса могла быть хоть сто раз права в своих решениях, но последствия будут преследовать ее до конца жизни, поскольку без боли такие решения не даются. Париса думала, что Либби испытывает ту же боль и прячет то, что не желает показывать окружающим, поскольку сама знала, каково это – когда тебя клеймят эгоисткой. И стоило Либби спросить, с какой такой стати амбиции Парисы чище ее, Париса сам поняла: ни с какой.
А еще она знала, каково это, когда тебя называют испорченной, грешной и нечистой, недостойной жизни, и все равно жила просто потому, что для этого чужого разрешения ей не требовалось.
В разуме Либби Париса увидела боль, уловила чувство неразрешенности, и тогда свалила все на вину, зато теперь понимала: то была уверенность и свобода. Не сомнения, а определенность, даже с избытком. Ослепительный свет убежденности в собственной правоте, сиянием фанатизма освещающий путь.
И от его избыточной силы у Парисы болела голова. Он был слишком похож на определенность, которая прямо сейчас откалывалась от самой Парисы, отслаивалась от нее подобно чешуйкам после совершенно незначительного события – потери того, кого она даже толком не любила.
Но не в том ли был источник ее постоянной опасности? Не в магии и не в силе, а именно в неприкаянности – готовности зажечь спичку, спалить все в этом мире, потому что ничего она толком здесь не любила? Определенность – это щит от чужого осуждения. Его противоположность, понимание собственной сути. Она походила на горячечную уверенность Рэйны и в то же время отличалась от нее кардинально. Либби хотела стать героем, Рэйна – нести бремя героя. Для Рэйны идея создания мира была, скорее, маяком во тьме. Бессмысленная, она не принесла бы плодов, зато помогла бы вести за собой других. Тот же Каллум уже таскался за Рэйной. И наоборот, что вообще могло вырасти на пути, мертвой борозде, оставшейся после Либби Роудс?
Настрадавшись, Либби Роудс собственноручно возложила на себя венец добродетельности. Неоспоримой правоты. И в этом заключалась ее опасность. За это ее стоило бояться. Самый опасный – не тот, кто все еще видит, в каком направлении они движутся, но тот, кого уже не остановишь.
Вот таким и видел самого себя Атлас.
Итак, она нужна Атласу. Теперь Париса это знала и поняла, как все на самом деле просто. Атлас нуждался в ней хотя бы потому, что ему хватало мудрости увидеть собственные слабости. Атлас слишком упорно шел к своей цели и доверил Парисе выбирать правильный путь.
Он хотел, чтобы она разглядела обреченность эксперимента, но она пропустила тревожные звоночки, ведь Атлас, даже сознавая греховность собственных поступков, все еще надеялся выйти сухим из воды. Он собирался совершить нечто ужасающе безответственное, а в качестве стоп-крана выбрал Парису – ту, которая была в силах его раскусить, но не захотела этого делать. Эгоизм не позволил просто ответить отказом.
Атлас вручил ей свою судьбу, и как она поступила с доверием? Похоже, он предвидел ее бесчестное поведение, потому и не открыл на нее охоту. Зачем? Не зря же его вера в нее напоминала швейцарский сыр.
Он знал, что Париса подведет и его, и себя.
Париса не понимала, что тупо пялится на свою анимацию, пока та спазматично не дернулась. Далтон взял штопор, лежавший у пустой винной бутылки, и непринужденно воткнул его анимации в живот. Вышло почти комично, будто шарик пронзили булавкой. Париса смотрела, как она же истекает кровью, синеет, и, неожиданно для себя, не могла пошевелиться. Либби поняла, что Париса – ничто, Рэйна знала это с самого начала, и вот пришла пора открыть глаза самой Парисе.
Столько разговоров о других мирах. Либби пусть пытается создать новый, Рэйна – исправить этот. Обе ошибутся и придут к одному выводу: Париса – ничто… как и они сами. Однако Париса могла бы тянуть дольше обеих, пока не станет седым последний волосок на голове, но ради чего?
Ради чего?
– Она ненастоящая, – невозмутимо произнес Далтон, чуть не со смехом, будто Париса, такая глупенькая, еще верила в Санта-Клауса или загадывала желание на падающую звезду. Анимация покачнулась, упала на колени и рухнула ничком, даже не пытаясь удержаться. Волосы разметались по ее лицу; по полу тонким слоем растеклась лужица чего-то похожего на кровь – в темноте она отливала расплавленным красным золотом. Наконец остались только туфли.
Чувствуя, как грохочет в груди сердце, Париса отступила на шаг. Потом еще.
– Не беги, – сказал Далтон.
Париса сделала еще шаг, и Далтон покачал головой.
– Стой, – предостерег он, а она продолжила пятиться. – Париса, послушай. Я ведь не способен…
Дело было не в его потенциале, а в стремлении и желании. Париса видела их в голове Далтона: нечто огромное и непредсказуемое, скованное рамками, которые сжимались и растягивались, пропадали и снова появлялись. В некотором смысле телепатия подвела, впервые в жизни. Париса не знала, что дальше выкинет Далтон. Никогда еще прежде не чувствовала она такую беспомощность, не сталкивалась с опасностью, от которой не могла защититься. Убьет ли ее Далтон? Вряд ли, он вроде как против смерти, однако были исходы намного страшнее, и кому как не Парисе знать об их разнообразии и ужасе.
О том, что Далтон опасен, Париса знала всегда, на его счет она не ошибалась. Она ошиблась насчет себя: она хотела быть опасной, но не была такой. Рэйна оказалась права. Париса умела лишь оставить за собой последнее слово, но это ведь ничего не решает.
Париса была просто злой. Она не помнила, когда не испытывала бы гнева, когда бы у нее все было хорошо и прекрасно. Париса словно с рождения видела окошко в мир, который все остальные предпочитали не замечать, и жила один на один с ужасом, как Кассандра – перед падением Трои. Если Далтон что и разглядел в ней, или она в нем, так это именно чувство, будто бы она
