То же касается и “истории евреев” в ее отличии от еврейской истории. Последняя исследует — перефразируем Якобсона — не еврейство, а “еврейскость”, занимается восстановлением национального контекста, тогда как первая неизбежно сводится к поиску граждан еврейской национальности — вне зависимости от того, было в их жизни и деятельности что-то специфически еврейское или нет. Примеров — в виде рассказов о “знаменитых евреях” — сколько угодно…
Так вот, пропуском на страницы первого выпуска “Архива еврейской истории” служит не национальность “персонажа”, а наличие в его деятельности еврейской (либо юдофобской, как в случае с Дубровиным) мотивации. То есть в данном случае последовательно проведен именно тот критерий, который и позволяет определить пределы еврейской истории как научной дисциплины.
Михаэль Вик. Закат Кёнигсберга. Свидетельство немецкого еврея. Перевод с немецкого Ю. Волкова. СПб., “Гиперион”; Потсдам, Немецкий форум восточноевропейской культуры, 2004, 352 cтр.
Воспоминания западногерманского музыканта Михаэля Вика “Закат Кёнигсберга. Свидетельство немецкого еврея”, — пожалуй, самый известный мемуарный источник о Второй мировой войне и Холокосте на территории Восточной Пруссии. В городе Канта и Гофмана автор прожил весь период нацистского правления и несколько послевоенных лет. Уникальность его свидетельства несомненна: по словам самого мемуариста, “только трое из носивших в Кёнигсберге желтую звезду пережили преследования, войну и русскую оккупацию”.
Подобно дневнику Анны Франк, книга Вика более всего поражает контрастом между обычной жизнью подростка (Михаэль родился в 1928 году) — первые влюбленности, занятия музыкой, религиозные раздумья — и тем историческим фоном, на котором все это происходит. В случае Вика ощущение усиливается картиной разлома, проходящего внутри одной семьи. Автор “Заката Кёнигсберга” по отцу полунемец-полушвед, а по матери — еврей, и потому, пока он сам, его родители и родственники матери ожидали депортации и гибели, его кузина-кинозвезда обедала на приемах у Геринга и Гитлера, дядя, убежденный нацист и офицер бронетанковых войск, воевал на Восточном фронте, а двоюродные братья служили в СС.
Особое место в своих воспоминаниях Вик уделяет разоблачению видных сторонников нацистского режима, которые после войны получили репутацию едва ли не убежденных антифашистов. Речь идет в первую очередь о немецком коменданте Кёнигсберга генерале Отто Лаше. Мемуары Вика содержат полемику с той версией капитуляции размещенного в Пруссии немецкого гарнизона, которую излагает в воспоминаниях сам Лаш. Автор “Заката Кёнигсберга” обвиняет генерала в том, что в апреле 1945 года Лаш до последнего отказывался сдать город советским войскам, чем многократно увеличил количество жертв среди гражданского населения и дополнительно ожесточил наступавших.
Не меньше внимания в книге Вика уделено деятельности ординарного профессора кафедры общей психологии Кёнигсбергского университета, будущего нобелевского лауреата и всемирно известного ученого Конрада Лоренца. Во время войны он был одним из видных теоретиков расовой чистоты, обосновывавшим понятие “выбраковки”. В качестве критерия таковой Лоренц предложил следующую формулу: “Хороший человек нутром чувствует, когда имеет дело с негодяем”. Впоследствии Лоренц отречется от своей проповеди, однако Вик от лица тех, кого психолог призывал уничтожить, отказывается принять его покаяние, видя в нем лишь попытку самооправдания: “В будущем Конрад Лоренц займется критикой многих „смертных грехов”, но, к сожалению, забудет упомянуть один из худших — беспринципную привычку шагать по трупам!”
Свидетельств о жизни евреев в Третьем рейхе издано немало, в том числе и по-русски. Однако для российского читателя мемуары Вика могут стать настоящим шоком. Дело в том, что значительная часть его книги посвящена рассказу о жизни кёнигсбергцев после войны, в условиях советской оккупации. Преступления советских войск на занятых ими территориях описывались неоднократно, в том числе в “Архипелаге ГУЛаг” и в книге Льва Копелева “Хранить вечно”. Однако взгляд автора “Заката Кёнигсберга” — это взгляд не из стана победителей, а из стана побежденных. Тот, кто был евреем для нацистов, стал немцем для союзников — сначала для бомбивших жилые кварталы города англичан, а потом для аннексировавших Восточную Пруссию Советов.
Читать вторую половину книги Вика даже страшнее, чем первую. Для гражданского населения, еврейского в том числе, как показывает мемуарист, с приходом Советской Армии ничего не изменилось, положение мирных жителей едва ли не ухудшилось. Не случайно именно к периоду советской оккупации относится глава под названием “„Кладбище” Кёнигсберг”. Даже упоминавшиеся свидетельства Льва Копелева, потрясшие в свое время российских читателей, кажутся Вику слишком щадящим описанием происходившего. “Масштабы и продолжительность бесчинств он преуменьшает”, — указывает мемуарист, комментируя копелевский текст.
Впрочем, Вик прекрасно понимает разницу между зверствами немецкими и советскими. Если для первых он не видит никаких смягчающих обстоятельств, то, рассказывая о вторых, постоянно оговаривается: “Следовало бы, однако, почаще вспоминать о том, что их объявили недочеловеками, что на них вероломно напали и что их страну разорили. Каждый русский нес в своем сердце боль за миллионы павших в бою, умерших от голода, за убитых родственников или знакомых”.
При советской власти Вик прожил три года. В 1948 году он был выслан в Германию, и на этом война для него закончилась.
Дмитрий Быков. Эвакуатор. Роман. М., “Вагриус”, 2005, 354 стр.
Тех, кто более или менее пристально следит за публикациями Дмитрия Быкова, при чтении его нового романа неизбежно ждет ощущение дежа-вю. В том или ином виде в книгу попало, кажется, все написанное плодовитым автором за последний год: вот историософское отступление, повторяющее “русскожурнальные” квикли Быкова с их пространными размышлениями о варягах и хазарах; вот диалог персонажей, решивших словами быковской рецензии провести сопоставительный анализ двух вариантов фильма “Звонок” — американского и японского; а вот материал более свежий — главный герой, Игорь, делится со своей возлюбленной, Катей, а заодно и с читателями мыслями по поводу нового произведения Пелевина…
На первый взгляд, все эти посторонние вкрапления роман изрядно утяжеляют. Да и на второй тоже. Однако наряду с чувством недоумения возникает и желание как-то объяснить эту черту, понять, отчего сам автор не чувствует излишнесть подобных пассажей.
Дело тут, думается, в том, что Быков всегда был и остается чистым лириком и в качестве такового — законченным солипсистом. Казалось бы, такому определению противоречат как его поэзия, по большей части держащаяся на наррации (оттого Быкову так удаются поэмы), так и романы, выходящие в последние годы со все учащающейся периодичностью. Однако разве в псевдоэпической “Орфографии” вся внешняя часть — рассуждения о революции, описание интеллигентских расколов, игра с прототипами — не казалась (и не была) лишь фоном для метаний протагониста, для его отношений с женщиной и с Богом? Что уж говорить даже про самые “объективные” из быковских поэм!
В “Эвакуаторе” этот прием наконец обнажен, на нем, собственно, и построен роман. Весь мир здесь оказывается в конечном итоге развернутой метафорой внутреннего состояния героев, а герои — совершенными проекциями авторского “я”. Быков словно бы выворачивает наизнанку знаменитую формулу Гейне: “Мир раскололся, и трещина прошла по сердцу поэта”. Романный мир зиждется на основании прямо противоположном: “Трещина прошла по сердцу поэта, и оттого (для него) весь мир раскололся”. Мнимая же эпичность создается тем, что “для него” опускается и мир описывается как реально расколотый.
Оттого и характеризовать “Эвакуатора” правильнее в системе лирических, а не эпических жанров. Несомненно, его еще назовут антиутопией, политическим памфлетом, романом-катастрофой и т. д. и т. п. Мне кажется, однако, что “Эвакуатор” — это роман-элегия, тем более что основной мотив его уже был отчасти предсказан стихотворением Быкова десятилетней давности, именно так — “Элегия” — и называвшимся: “В этом причина краха империй: / Им предрекает скорый конец / Не потонувший в блуде Тиберий, / А оскорбленный девкой юнец”.
Публицистика Быкова, по сути, строится на том же принципе. Все это — и РЖ-квикли, и статьи, и рецензии — просто брызги одного и того же лирического потока, оттого и разница между материалом художественным и журналистским для автора не слишком ощутима.
