Сложнее вроде бы со вторым пунктом. Дело в том, что Бунин категорически запрещал публиковать свои письма (а также дневники и записные книжки) и даже внес этот запрет вместе с обоснованием (“Я писал их всегда как попало, слишком небрежно, и порою не совсем кое-где искренне”) в завещание. Исследователи, однако, бунинскую волю откровенно игнорируют (предупреждал же его Адамович: “От будущих „бунинистов” вам не спастись”) и, в общем-то, правильно делают — если послушно уничтожать все, что автор ни попросит, можно пробросаться.
Тем более что в случае с Буниным есть особая необходимость в публикации документальных свидетельств — классик был не чужд мифотворчества и любил время от времени пересматривать свое прошлое. Вероятно, запрет на публикацию писем и дневников был связан не только с их стилистическими недостатками, как утверждал Бунин, но и с опасением, что они могут разрушить с такой тщательностью выстраивавшиеся автором биографические мифы.
Так или иначе, очередная порция бунинского эпистолярия представлена читателю. В сборнике выделяются прежде всего две публикации: переписка супругов Буниных с Георгием Адамовичем и переписка их с Владиславом Ходасевичем.
Ни Адамовича, ни Ходасевича нельзя назвать единомышленниками Бунина: их литературные вкусы и политические пристрастия расходились порой достаточно сильно. Тем интереснее читать эти письма — прекрасные образчики эпистолярного фехтования. В первую очередь это относится к переписке Бунина с Адамовичем.
Вот лишь один эпизод из нее. На волне послевоенного патриотического подъема Адамович переходит на новую, советскую орфографию, Бунин же остается верен старой, дореволюционной. “Писал человек чуть не столетие грамотно — и вдруг оказалось, что он не перешел ни с того ни с сего на заборную орфографию только „по капризу”! (насчет которого Вы почему-то уверены, что он „мимолетный несомненно”). Что случилось? Россия вместе с союзниками победила Германию: очень рад, но почему вследствие этого я вдруг должен был начать писать, как Михрютка?” — негодует он, обвиняя заодно Адамовича в пиетете перед Лениным. “Ленин писал иногда очень хорошо, и во всяком случае всегда лучше Троцкого, которого ему ставили в пример. Тот вроде Слонима, только развязнее”, — отбивается его корреспондент, подначивая Бунина и попутно задевая своего старого оппонента критика Марка Слонима. Дуэль продолжается — к взаимному удовольствию высоких переписывающихся сторон, а теперь еще и читателей.
Из других публикаций сборника нужно отметить переписку Бунина и Галины Кузнецовой с писателем Леонидом Зуровым (в предисловии к ней Ирина Белобровцева пытается представить более выверенный и объективный портрет бунинского корреспондента, нежели принято у современных исследователей, зачастую освещающих “роль Зурова в жизни Бунина предвзято и некомпетентно”) и переписку Бунина со знаменитым датским критиком Георгом Брандесом. Особняком стоит любопытнейшая републикация нескольких газетных выступлений Бунина 1902 — 1917 годов, предваряемая великолепной статьей Даниэля Риникера об отношениях писателя с дореволюционной русской периодикой.
Европа в зеркале русской эмиграции. (Первая волна, 1918 — 1940). Под редакцией К. Соливетти и Т. Цивьян. Рим, 2004, 397 стр. (“Europa Orientalis”, 2003, № 2).
О неспешности научного книгоиздания в России и за границей мы уже размышляли в предыдущей “Книжной полке” (“Новый мир”, 2005, № 4). Вот и еще один пример подоспел — очередной выпуск итальянского славистского альманаха “Europa Orientalis”, помеченный началом 2003 года, вышедший в середине 2004-го, а до России, естественно, добравшийся и того позже.
Впрочем, хорошо, что добрался вообще, — исследований по истории русской литературной эмиграции сейчас издается порядочно, но большинство — такими исчезающе малыми тиражами, что не доходят даже до специалистов. А римский том пропустить было бы жалко — на фоне прочих конференциальных сборников сходной тематики он выделяется и качеством большинства статей, и широтой охвата материала. Здесь и анализ берлинских фобий Андрея Белого (даже в двух вариантах — у А. Лаврова и М. Спивак), и история формирования концепта “европейской ночи” в творчестве В. Ходасевича, П. Муратова, В. Вейдле (исследование С. Бочарова), и статьи о Г. Иванове (Г. Мосешвили), М. Цветаевой (О. Ревзина), Г. Адамовиче (О. Коростелев), Б. Поплавском и Г. Газданове (Э. Менегальдо) и др.
Но главное даже не это: итальянский сборник лишний раз доказывает, что русская эмиграция за последние несколько лет превратилась из филологической периферии в “легитимный” объект историко-литературного изучения. Легко заметить, как из года в год, от книги к книге темы исследований становятся все более частными (уже нет необходимости объяснять коллегам, кто такой И. Чиннов, — можно просто обращаться к тому или иному аспекту его творчества), а на литературной карте закрываются все новые и новые белые пятна, появляются из небытия один за другим все новые и новые персонажи фона. В данном случае усилиями Т. Цивьян воскрешен М. Андреенко — известный художник, оказавшийся, судя по приведенным в статье отрывкам, еще и любопытным прозаиком.
Брайан Горовиц. Михаил Гершензон — пушкинист. Пушкинский миф в Серебряном веке русской литературы. Перевод с английского А. Хрусталевой. М., “Минувшее”, 2004, 268 стр.
Вот удивительный пример монографии, полностью соответствующей своему заглавию и абсолютно лишенной “воли к трансценденции”. Сказано “Гершензон-пушкинист” — значит, речь пойдет именно о Гершензоне-пушкинисте. При этом пушкиноведческие работы критика будут рассмотрены вполне тщательно, а большинство прочих — даже не упомянуто. Кстати сказать, Горовица здорово выручили то ли переводчик, то ли издательство, поменявшие заголовок и подзаголовок англоязычного оригинала местами, — в качестве исследования пушкинского мифа в культуре серебряного века труд небраскского слависта смотрится не слишком убедительно.
Жаль, что автор не использовал некоторые из открывавшихся перед ним возможностей, в частности не обратил, как кажется, достаточного внимания на своего рода промежуточное положение Гершензона между традиционным академическим литературоведением и модернистской критикой. Анализ творчества Гершензона в двух столь разных контекстах несомненно позволил бы представить его образ гораздо объемнее.
Впрочем, довольно придирок. На самом деле подобные частные исследования, тщательно описывающие, чтоб не сказать “протоколирующие” материал от сих до сих, весьма полезны. Особенно если учесть, что к русскому изданию книги Горовица приложена исключительно ценная библиография работ Гершензона, составленная Я. Берманом.
Архив еврейской истории. Том 1. М., РОССПЭН, 2004, 456 стр.
Российская иудаика в последние годы активно развивается, однако введение в научный оборот новых документальных данных заметно тормозится отсутствием подходящих публикаторских площадок. Потребность в издании, специализирующемся на публикации архивных материалов по еврейской истории, назрела давно. И вот под эгидой Международного исследовательского центра российского и восточноевропейского еврейства предпринят первый и, кажется, удачный опыт создания еврейского аналога легендарных альманахов “Минувшее” или “Диаспора”. Имена “персонажей” (Шолом-Алейхем, С. Дубнов, А. Дубровин, А. Штейнберг) и публикаторов (О. Демидова, В. Кельнер, Г. Костырченко, Д. Фельдман) говорят сами за себя.
Кроме того, появление нового качественного издания по иудаике (его предполагается сделать ежегодным) представляется чрезвычайно полезным еще и в методологическом плане. Дело в том, что сегодня в российской исторической науке сосуществуют две дисциплины с похожими названиями: “история евреев” и “еврейская история”. Казалось бы, разница невелика, на самом же деле она принципиальна.
В 1919 году Р. Якобсон написал работу “Новейшая русская поэзия. Набросок первый. Подступы к Хлебникову”, в которой есть такие строки: “Предметом науки о литературе является не литература, а литературность, т. е. то, что делает данное произведение литературным произведением… До сих пор историки литературы преимущественно уподоблялись полиции, которая, имея целью арестовать определенное лицо, захватила бы на всякий случай всех и все, что находилось в квартире, а также случайно проходивших по улице мимо. Так и историкам литературы все шло на потребу — быт, психология, политика, философия”.
То же касается и “истории евреев” в ее отличии от еврейской истории. Последняя исследует — перефразируем Якобсона — не еврейство, а “еврейскость”, занимается восстановлением национального контекста, тогда как первая неизбежно сводится к поиску граждан еврейской национальности — вне зависимости от того, было в их жизни и деятельности что-то специфически еврейское или нет. Примеров — в виде рассказов о “знаменитых евреях” — сколько угодно…
