Нарты подпрыгивали на неровностях, и Олегов временами клонился набок, но держался.
Он был достаточно молод и ловок.
— Строг наш хозяин, — проговорил танкист, немного обиженный отказом Олегова отобедать. Конечно, ротный припас для такого случая какую-нибудь диковинку, наподобие запечатанной бутылки «Московской водки». Спирт в здешних местах не переводился — его выдавали в пайке по фронтовой норме, из расчета 43 грамма на день, а вот настоящая водка бывала только у самых предусмотрительных и запасливых…
Полковник Олегов, пожалуй,-а в самом деле был строгим командиром. Но не меньше, чем строгость, людей смущала его сдержанность. Некоторые штабисты считали его замкнутым, нелюдимым и даже несколько загадочным человеком, живущим в сфере своих особых, высших интересов. Создавалось впечатление, что ему известны некие сверхистины или сверхсекреты, отделяющие его от остальных смертных. В штабе его побаивались и по собственной инициативе к нему не ходили. Все служебные дела старались решать через начальника штаба, человека простого, доступного и толкового. Что же касается личных и бытовых дел, то это шло по линии замполита и пом по тылу. По жилищным вопросам Олегов просил вообще никого к нему не направлять. «Может быть, через год я смогу этим заняться, а пока — нет, — сказал он своим ближайшим помощникам. — Я назначен командовать».
Далеко не все сумели понять самоустранение командира от самой больной житейской проблемы. У некоторых появилось подозрение — не барство ли это? Но, в сущности, он был прав. Если бы он впустил к себе просителей и жалобщиков, они отняли бы у него половину служебного времени — и без всяких результатов. Жилплощадь от разговоров в кабинете не прибавляется.
4
Густов снова увидел все необычайно отчетливо — и морозное серебро олеговской папахи, и разогревшихся на работе под теплым солнцем саперов, и слегка накренившиеся на склоне танки, все еще сохранявшие на своей броне цвета большеземельских полей: зеленый и желтый. Густов был тогда еще зрячим, хотя уже и замечал мурашей в глазах. Он даже собрался попросить у кого-нибудь из своих ребят черные очки, хотя бы на время, но это показалось неудобным: каждому очки нужны были так же, как и ему. Потом стало ясно, что работа заканчивается. Танкисты все делали теперь сами: закрепили трос для вытаскивания, подкопали под гусеницами перемолотый в муку снег и готовились к решительному рывку. Торопили друг друга.
— Долго вы еще там копаться будете? — спрашивал командир роты.
— Долго вы еще копаться будете? — обращал тот же вопрос к своим подчиненным командир взвода.
А саперы уже собирали лопаты и по-своему прощались с танкистами:
— Оставьте вы их тут до весны — никто не украдет!
— Точно! Тогда и камуфляж будет соответствовать.
— А то позовите чукчей с оленями — может, выволокут.
Танкисты огрызались, но ничего нового, кроме как обозвать саперов кротами, придумать не могли.
Уже по дороге к дому кто-то из саперов вспомнил это привычное прозвище и с тоской произнес:
— Тут даже для крота земли нету.
Другой подхватил:
— А я вот все думаю: что тут людям делать, если ничего не растет. Ни хлеба, ни травы — один камень.
— Пустая земля, ничего не скажешь… — Ефрейтор Башмаков даже приостановился и постучал своим мягким разношенным валенком в гулкий наст. — Слышишь, как гудит? Как бочка без пива.
— Я думаю, не бывает такой земли, чтобы совсем пустая.
Это изрек сержант Чечупа, неторопливый мыслитель.
— А твоя Карелия? — поддразнил его Башмаков.
— Моя Карелия не хуже твоей Смоленщины.
Чечупа начал серьезно объяснять, что в Карелии есть все — и земля, и леса, и вода…
— И камень на каждом шагу, — подсказывал Башмаков.
— И камень…
— Так что тебе все равно — что дома, что здесь. Везде камень.
— Балаболка ты, Башмаков! — сказал и умолк, сдался Чечупа.
Башмакову и то радость. С кем, мол, тягаться затеял! Все равно переспорю…
Он был из тех немногих солдат-старослужащих, которые мальчишками пришли в армию в сороковом году, счастливо, хотя и не без ранений, прошагали через две войны, перемахнули затем через несколько морей и вот оказались на Чукотке. Семь лет он жил и варился в солдатском котле, не зная никакой другой жизни, привык балагурить и огрызаться в разговоре со своим братом-солдатом и без разговоров выполнять приказания начальства. Конечно, он мечтал, как и всякий нормальный человек, о доме, о семье, но уже притерпелся и к казарменному существованию, чувствуя здесь себя действительно как дома. Он числился этаким полуофициальным ординарцем комбата, но от работ и занятий не освобождался и жил во взводе. Разве что привезет из-под сопки чистого снега, заготовит растопку, а заодно и посидит вечерок с офицерами, послушает или что-нибудь сам расскажет.
Больше всего он любил рассказывать забавное, и непременно — из жизни. «А знаете, какое у нас на фронте отделение было?.. Верхогляд, Мухоед, Могила, ну и я, Башмак, на покрышку… Вот бы еще нашего Чечупу туда!»
Чечупу он задирал постоянно.
Не отстал от него и сегодня, хотя тот уже отступился.
— А вот скажи, сержант, мог бы ты на чукчанке жениться?
Чечупа долго молчал, но потом придумал:
— Это смотря на какой срок.
— Ого! — удивился Башмаков. — Ты, я гляжу, кое-чему научился у меня. Молодец!
Густов шел вместе с командиром взвода чуть позади строя, слышал все, что там говорилось, и временами ему хотелось оборвать солдатскую болтовню, но лень было шевелить языком. По-прежнему сияло в снегах, лезло в глаза и очень ощутимо пригревало солнце. Движение воздуха замерло, все ветры унеслись на Аляску. И нападала какая-то снежная весенняя истома, когда хочется лишь одного: лечь где придется и на что придется, подставить лицо солнцу, зажмурить глаза и плыть вместе с землей. И пусть себе журчит в голубом поднебесье немного хвастливый солдатский рассказ о женщине, пригревшей героя-победителя, когда он вернулся из маньчжурского
