похода. Вернулся со своей неприхотливой самосочиненной песенкой:От Хайлара до Чаньчуня — Вай-вай-вай! От Чаньчуня до Хайлара — Вай-вай-вай!
Пусть бы и о женщине той забайкальской сложилась не слишком серьезная и не слишком печальная песенка, чтобы солдат мог распевать ее в новых своих походах и дорогах, постепенно забывая свою «домашнюю», стареющую в отдалении невесту…
Кстати, и о невестах этих. Иные-то еще дождутся, а другие ведь так и состарятся в ожидании, незаметно отставая от своего поколения и не поспевая за новым, беспрерывно подрастающим. Так и останутся они своеобразной возрастной прослойкой между солдатскими вдовами военных лет и счастливыми молоденькими девчонками послевоенных, на которых будут жениться запоздало вернувшиеся из армии «старички». Так и захиреют без семьи, без любви, без детей.
Вот еще и такие могут быть песенки солдатские…
Густов шел хотя и позади строя, но находился как бы в гуще его. Потому что и он тоже в свои тридцать лет, при своих майорских погонах жил такой же неустроенной солдатской жизнью. И не очень много мог бы припомнить счастливых встреч и радостных ночей. Долгая и томительная «военно-почтовая» любовь к Элиде не дала ему ни счастья, ни радости. Встрепенувшаяся в разлуке, подогретая войною, она вместе с войной и умирала, и разлукой закончилась.
А что дальше?
Странная, удивительная ночь в Гроссдорфе, когда его ненароком оставили вдвоем с Зоей-переводчицей и когда он пережил еще неизведанное им состояние. Скорей всего потому и убежал тогда, что встретился с неизведанным. Это было похоже на тихое озарение и на яростный взрыв, дразнило и счастьем, и чуть ли не гибелью. Во всяком случае, что-то должно было умереть, и он убежал.
Вернулся, готовый и к счастью, и к погибели, но было уже поздно. Все улетело с уехавшей Зоей. Остался лишь маленький, детский конвертик с ее адресом — «Иркутск, Советская, 4…».
Он затвердил этот адрес наизусть, однако и конвертик не выбрасывал. Держал под обложкой удостоверения личности, в котором оставалась еще такая запись: «Женат. Жена — Нерусьева Элида Евгеньевна». После того как Элида вышла замуж уже по-настоящему, через загс, и Густову выписали новое удостоверение личности, он опять вложил в него Зоин адрес. И вот судьба, которая все-таки не всегда обижает неудачников, привела его прошлым летом в Иркутск, на Советскую, 4.
И были еще три счастливые ночи — перед еще одной разлукой. Три самые счастливые в жизни. Но всего только три…
5
Закипел чайник, пустив на плиту свою горючую слезу. И сразу вошел с улицы ефрейтор Башмаков с ужином. Поставил котелок на плиту и начал рассказывать:
— Офицеры в столовой шутят: «Чтобы воспитать у солдат ненависть к американскому империализму, надо их кормить два года подряд американской свиной тушенкой». Здорово?
— Ничего, — отозвался Чернявский.
— Значит, опять тушенка? — спросил Густов.
— И сушеная картошечка, товарищ майор! — громко, думая, что Густов теперь и слышит не так хорошо, доложил Башмаков. — Картошка что надо! Смоленские мужики в тридцать девятом году копали — хвалили.
Густов поднялся с койки и начал медленно продвигаться к столу. В дверях его встретил Башмаков, как-то деликатно подхватил под локоть и подвел к столу.
— Из тебя хороший кавалер выйдет, — сказал Густов вместо благодарности.
— Не говорите, товарищ майор! — охотно ответил Башмаков. — Пропадают таланты и силы.
— А что там у нас в батальоне?
— Дороги расчищают.
— Понятно.
Нащупав край стола и табуретку, Густов сел. Правая щека и весь правый бок его почувствовали приятное тепло топившейся печки, но слева, от двери, неплохо обитой и плотно затворенной, все-таки шла стужа. И с этим ничего нельзя было поделать. Как ни утепляйся, от дверей и окон будет идти холод. Такая здесь земля.
Башмаков переложил моментально подогревшийся ужин из котелка в миску и поставил перед Густовым. Распространился знакомый-презнакомый запах тушеной сушеной картошки с американской свиной тушенкой, слегка отдающей глицерином. Запасы тушенки образовались тут еще во время войны, и всем бы она была хороша, если бы не надоела. Ее специфический привкус и запах уже не вызывали аппетита. Но выбирать было не из чего. Только один раз за всю зиму привезли самолетом из тундры свежемороженой оленины, да и то ее хватило лишь на праздничный обед и ужин 23 февраля. Больше ничего свежего, «витаминного» не появлялось, если не считать «витамин Ш», как именовали здесь пайковый спирт. Им подбадривали аппетит. Но и он надоедал. В военторговской столовой офицеры-холостяки без конца изводили некрасивую и грубую официантку Лилю такими примерно заказами: «Бутылку шампанского, пажалста, и водку!» — «А хрена с редькой не желаете?» — отшучивалась нескладная большая Лилечка.
Густов вспомнил однообразные столовские шутки и принялся за картошку. Чернявский начал заваривать чай, тоже не в первый раз повторяя свою байку о старике грузине, который передавал перед смертью секрет заварки чая своему единственному сыну-наследнику: «Наклонись ко мне пониже, сын, — шептал умирающий. — Еще ниже. И слушай мой сэкрет: больше сыпь в чайник заварки!» И умер с улыбкой.
— А вот у нас армянин жил, — обрадовался случаю рассказать что-нибудь забавное и ефрейтор Башмаков. — Пошел он раз купаться, заплыл на самую середину озера и кричит оттуда: «Я ныряю!» И скрылся под водой. Потом выплыл на поверхность и опять кричит: «Люди, я ныряю!» С берега ему: «Ныряй себе с богом, добрый человек! Никто тебе не мешает». Он снова ушел под воду. В третий раз выплыл и уже благим матом орет: «Я совсем ныряю!» Так и утонул. Потому что не мог вспомнить слово «тону»…
Густов слышал этот анекдот от Башмакова еще раньше, Чернявский слышал от Густова, так что бурного успеха на долю рассказчика не выпало. Но тогда Башмаков решил удивить офицеров другим.
— Скоро командующий округом приедет, — повторил он
