— Ничего не понимаю.
— А по-моему, так все ясно: едет жена!
— Но мы… Я не рассчитывал… Я ждал ее с началом навигации… после окончания учебного года.
— Женщины иногда принимают оригинальные решения.
— Может быть…
«Может быть, что-то случилось?» — хотел он сказать, но недосказал, суеверно остерегаясь таких слов. И начал исподволь убеждать себя: «Если она едет ко мне… если она здорова… а если едет — значит, здорова… надо же радоваться, а не что-нибудь!»
Вдруг он вцепился в руку Тихомолова, заговорил непривычно быстро:
— Глеб! Надо что-то немедленно предпринимать. Придумай что-нибудь, подскажи!
— Я думаю, надо послать ей радиограмму, — предложил Тихомолов.
— Верно!.. Ты это сделаешь?
— Лишний вопрос… Скажи, что радировать?
— Радируй так: «Жди меня. Вылетаю при первой возможности».
— Лететь тебе нельзя и не на чем.
— Да, конечно…
— Надо просто просить ее подождать еще, набраться терпения.
— Но почему она так неожиданно?..
После всех сумбурных и сбивчивых речей было решено послать две радиограммы в Анадырский аэропорт: одну — Зое, вторую — летчику Кулагину, с которым Густов летел однажды в Анадырь, и им тогда пришлось садиться на вынужденную в тундре. Кулагин должен помнить его и не должен отказать. Он может и сам взять Зою в самолет…
«Утвержденные» тексты телеграмм аккуратный Тихомолов стал записывать в свою неразлучную записную книжку, а Густов невольно прислушался к тому, что рассказывал на кухне Башмаков.
— Вот мы говорим: чукчи, чукчи, а они — хитрый народ, — философствовал ефрейтор, кстати сказать тоже достаточно хитрый. — Тут в одном поселке председателем сельсовета был раньше малограмотный местный товарищ. Подошло время — другого выбрали, помоложе и пограмотнее. Приходит молодой за сельсоветской печатью, а старый ему: «Нет печать». — «Где же она?» — спрашивает молодой. «Собака съела». — «Ты говоришь неправду». — «Иди проверь…» Дошло дело до райисполкома, вызвали туда обоих председателей. Старый тут по-другому, по-хитрому начал: «Мне народ печать дал, только ему и отдам…» Так и не отдал, новую заказали. И ходит героем.
— Анекдотик? — не поверил Чернявский.
— Никак нет, товарищ майор, все точно! — заверил его Башмаков. — А насчет анекдотика — тоже, пожалуйста. Прибегает женщина домой, на ней новая лиса-чернобурка, и дети спрашивают: «Мама, это тебе папочка подарил?» А она им: «Если бы я на вашего папочку надеялась, так и вас бы на свете не было!»
— С бородой!
— С бородой не с бородой, а ваши ребята все советуют мне рассказать его капитану Корбуту.
— Зачем?
— Да так вот, советуют…
— Ну это ты брось! — пресек Чернявский. — Насчет офицеров не распускай язык.
— Так я же насчет чернобурки, товарищ майор…
6
Тихомолов тоже прислушался к разговору на кухне, потом заторопился домой.
— Лена обижается, когда я вечером надолго ухожу, — объяснил он. — Боится одна оставаться. Последний же месяц ходит.
— Иди, иди! — оттолкнул его Густов, вспомнив, что давно уже не видел Лену и что пора бы, наверное, навестить ее. С Глебом-то они виделись каждый день, а с нею — очень редко.
В последний раз он видел Лену в магазине Чукторга, или просто в Чукторге, как называлась единственная в поселке торговая точка, когда-то построенная для чукчей и сотрудников полярной станции. В армейском полушубке, еле сходившемся на животе, в солдатских, не по размеру валенках Лена была похожа на демобилизованную по беременности фронтовичку, а лицом — на девчонку из самодеятельности, нарядившуюся для спектакля. Подпухшие губы словно бы изображали капризность, большие глаза сделались еще больше и пронзительней, и смотреть на нее было как-то забавно и чуть грустно в одно и то же время.
Она стояла в очереди за белым-хлебом, который бывал только в этом магазинчике и выпекался из самой высокосортной муки. Вряд ли такой хлеб пекли в этом году даже на Кубани, а тут время от времени пекли и продавали. В такие дни непременно выстраивалась очередь, в которой вперемешку с равнодушными чукчами стояли беспокойные офицерские жены. Чукчи еще не знали всех законов очередей, а эти русские молодушки, можно сказать, выросли в очередях и не раз оказывались в такой ситуации, когда у них перед носом кончалось то, за чем стояли. Вот они и привыкли волноваться, хватит ли на всех. Поэтому задние требовали «Больше одной буханки не давать!».
Волновалась и Лена Тихомолова. Она даже сильнее других волновалась, потому что ей особенно, просто-таки нестерпимо и беспрерывно хотелось чего-нибудь новенького, свеженького, ненадоевшего. Она разговаривала с Густовым, а сама все поглядывала на полки, на которых рядом с мануфактурой, с запылившимися дорогими изделиями из моржовой кости и со стопочкой каких-то особенно неинтересных, даже здесь не раскупаемых книг желтели пышные, празднично пахнущие буханки редкостного белого хлеба. И когда Лена получит наконец свою буханку, то первым делом поднесет ее к лицу и вдохнет в себя этот наилучший в мире аромат… Впрочем, так же поступят и многие другие женщины. Кто-то из них даже оторвет по-студенчески кусочек булки и нетерпеливо бросит его в рот. И никто никого не осудит. Этот хлеб, может быть, не только напоминал, но и уводил их в детство. Только в детстве они могли видеть и есть его. Вся молодость пришлась у них на войну и на послевоенные полуголодные годы, отнюдь не насыщенные пшеничным праздничным духом. Праздники-то еще бывали, а вот такой белый хлеб — не всегда и по праздникам…
В той же очереди Густов заметил потом и Машу Корбут, жену другого своего заместителя — замкомбата по строевой.
Игнатий Семенович Корбут, худощавый, со строгим лицом офицер, был лет на пять старше Густова, но все еще ходил в чине капитана и в должности замкомбата. В этой должности он прослужил на Дальнем Востоке чуть ли не всю войну. Прошлым летом у него появилась реальная возможность стать комбатом. Он прибыл сюда во главе батальона (комбат заболел и остался на Большой земле), провел в штабном
