— Глянь лошадей.
— Или я сторож? — проворчал Савушкин. Спустя немного со стороны оврага послышался его грубый и злой голос: — Балуй, стерва!
«Ему человека прибить ничего не стоит», — смутно думал Ельцов, все больше возбуждая в себе неприязнь к этому темному, как он считал, мужику. Спустя какое-то время Савушкин приволок большое беремя хвороста, присел на корточки и разжег костер. Огонь, жадно вскинувшийся столбом кверху, осветил его презрительно-сосредоточенное лицо, на котором очень ярко выделялись крупные белки глаз и жесткие, обкуренные и ржавые у губ усы.
Тьма мгновенно расступилась, круг света костра расширился, затрепетал, и там, где, по определению Ельцова, должна была быть вторая телега, показалась будто выточенная, с гладкой блестящей шерстью и радужным прекрасным глазом голова лошади, но свет сузился, и она исчезла.
Старик Прокофич, то ли шепча молитву, то ли ругаясь, все никак не мог удобно улечься под кустом, все копошился, елозил ногами и сел наконец, окликнув Агеева.
— Дай закурить, Степка. Чтой-то не спится, — сказал он.
Агеев, зевая, сел тоже и протянул пачку папирос. Пачка его сразу пошла по рукам, и все, и Ельцов тоже, закурили, спать им не хотелось, и, должно быть, просился вылиться какой-то смутный и новый для студента разговор. Так и вышло — начал его Егор Фокин, втягивая в себя со всхлипом дым и кашляя через определенные промежутки:
— А я, ребятки, вот чего… в одно время руки приложил к убийству человека. Я уж про него, про грешного, вовсе забыл, дело-то житейское, а вот севодня после обеда во сне увидел. — Фокин закашлялся, верно неудачно затянувшись, и ловко плюнул в траву.
— На фронте не один ты был, — заметил трезво и рассудительно Агеев, думая, чго речь шла про войну.
Фокин помолчал некоторое время.
— Когда б на фронте. А то в мирной-то жизни, — сказал он.
— Брось к черту эти бабьи слезы! — равнодушным тоном перебил его Савушкин и легко засмеялся, видимо не желая ничем опечаливать себя и оттого выработав ко всему презрительное отношение; однако в тоне его промелькнула еще и тень любопытства, должно быть, он проявлял интерес к истории, которую намеревался рассказать Фокин. — Все перемелется на муку. Куда уж нам таким до святости!
Прокофич сердито взглянул на Савушкина и, отвернувшись от него, веско и резонно произнес:
— Ты святых не касайся, не твоего это ума, — подчеркнул он значительным тоном последние слова и обратился к Фокину: — Как же это было?
— Было-то просто, вы все дело сами хорошо знаете, — произнес Егор Фокин, затягиваясь. — Дело было в тридцать шестом году. Вора Лодочку вы, чай, не забыли?
— Он у меня корову первотельную увел, не позабудешь, — засмеялся Прокофич, и в этом его смехе, и в этой его интонации не чувствовалось уже ни тени озлобления.
— Вор он был, понятно, толковый, украл немало, — вставил свое слово молчавший Бодров.
— Прямо сказать, с умом и талантом вор, — подтвердил Прокофич, — по деревням, я хорошо помню, напустил страху.
— С талантом крал, это правда, а вот ума его там не было, — покачал головой Агеев. — Потому как в краже ума никогда не бывает.
— Вот что правда, то правда! — почти воскликнул Фокин. — В то время я был председатель сельсовета. Вечером нас, активистов, собрали в Михаськине для инструктажу, чтобы утром идти в облаву на Яблоневую засеку, где Лодочка со своими хоронился в землянках. Двенадцатого февраля, едва начало светать, мы на лыжах достигли засеки. Из землянок выбили их в кальсонах. Лодочка из обреза ранил двоих товарищей НКВД. Был он сам в нательной рубахе, но сапог-то, знать, не сымал на ночь — выскочил в своем зеркальном хроме. Получил Лодочка четырнадцать ран — наскрозь продырявили пулями, как чучело, страшное дело! На пятнадцатой пуле он свалился, запрокинулся, зачал трястись, пошла розовая пена из губ. В этой самой нательной батистовой-то рубахе, красной от крови, кинули его в голые сани, повезли. Нам велено было везти его и дружков в районный центр, в Демидово, чтобы сдать куда следовало, ежели, понятно, будет мужик живой. С версту везли на двадцатиградусном морозе в одной рубахе, и тут я снял с себя ватник, накинул на него.
— Правильно, — вставил одобрительно Агеев.
Получив одобрение своему поступку, Фокин потушил недокуренную папиросу, заговорил уже не так досадливо и с заметным облегчением:
— На четвертой версте, как раз на спуске к богодиловской мельнице, Федька начал сучить по себе руками. Это я-то хорошо знал, перед смертью человек завсегда себя обирает, ему чистым на тот свет охота пойтить. Везли мы его втроем, и даже в таком положении, с пятнадцатью ранами, боялись мы его. Вдруг он подозвал пальцем Ивана Малявина. «Пить!» — прошептал Лодочка. Малявин молча показал на ствол винтовки: «Лежи, сука!» Вдруг Федька обперся на руки, захрипел, приподнялся. «По православному обычаю дайте глотнуть водки. Ради Христа хотя бы! У тебя вон в штанах бутылка!»
Цена-то за кражу стоила самой жизни, — тихо и медленно продолжал Фокин. — На мосту через Свирь Федька почуял неладное, прошептал: «Братцы, не убивайте, больше не допущу грабежа. Братцы, заблудший я! Не хотел я, не хотел я такого позору принять на себя, чистоту в душе берег, да так вышло. Пожалейте брата своего, примите покаяние, прощать надо людям — заблудшие они часто бывают, а ежели им не прощать, то двойное зло получится. Птиц я любил, живность всякую обидеть не мог, над воробьем убитым жалобился, да огрубела душа, споткнулся раз…»
Малявин не дослухал, сорвал с плеча винтовку — да в грудь Федьки, а я, недолго думавши, думать-то люди потом начинают, я тоже нацелил и… и… в лоб — и… навылет. — Фокин подогнул ноги, приладил удобнее под головой пиджак, должно быть, не желая больше говорить на эту тему.
— Конечно, поторопились, в Демидово надо было живого доставить, суд бы постановил, — сказал Степан, медленно подбирая слова, — да знал бы, где упасть, говорят, так нашлась бы подстилка.
— За кражу большая цена — это верно, — подтвердил раздумчиво Бодров.
— Вскинулся он, бедняга, весь в своей залитой кровью рубашке, одно право выпрашивал он у нас — милосердие!
— Об том горевать нечего, — вставил Савушкин и презрительно плюнул между ног, — мало ли кто как околевает. Все там будем, одна стезя, — он стащил один за одним кирзовые сапоги, раскрутил, распространявшие потное зловоние портянки и, с наслаждением надирая толстыми пальцами подошвы босых корявых ног, повернул лицо к Бодрову. — Папиросы остались, что ли?
Бодров молча протянул ему пачку. Савушкин прикурил от светящегося красным глазом сучка, кинул его обратно в костер и, с жадностью выдыхая сладкий дымок, заметил:
— Германская сигарета, дрянь. — И философически добавил: — Надо курить кубинские сигары. Дерет до кишок!
— Я не могу, нутро выворачиваеть, — отозвался Агеев.
— Хоть крепки, верно, а табак хороший, — сказал, кивая головой, Прокофич. — Стоющий-то табак!
— Так он мне, верите — нет, Федька этот, часто снится, — продолжал Фокин, но уже в его голосе не чувствовалось прежней страсти, а как бы желание лишь выговориться. — Как сырая погода, так обязательно, бедолага, тут как тут, и все слышу я его голос: «Больше не допущу!» Вот и сгнил давно, а снится! — Фокин, видимо, утерял всякий интерес к этому воспоминанию, пошевелился, потуже закутался в пиджак, лег к кусту и приготовился спать, но Ельцов видел, что лежал он с открытыми и заметно блестящими в полутьме глазами.
Филипп Савушкин встал и, небрежно позевывая, пошел куда-то в сторону искать хворосту для костра, который уже почти угасал и лишь необыкновенно хорошо краснел углями.
За другой телегой, в овраге, проржал жеребец, и тонко, и нежно, призывно ему тотчас ответила молодая кобылица. Опять стало тихо. И опять над мужиками, над дремлющим лесом, над скошенным лугом стояла и обнимала их тихая июльская ночь, и, как казалось все время Ельцову, кто-то невидимый пел легкую, радостную, убаюкивающую песню. Но вернулся, хрумкая тяжелыми сапогами, Савушкин с беременем валежника, и песня пропала. Он швырнул валежник в потухающий костер, огонь захватился и рванулся снопом кверху, отчего мужики немного отодвинулись от него.
— Дурью мучаешься, — сказал авторитетно Савушкин, едва заметно кивнув головой Прокофичу. — Раз он натворил, так тебе не об чем думать: убил — и пущай себе спит навечно. Это вон студентику рилику разводить, а наше дело простое. У нас тут твердые, стало быть, понятия.
Ельцов, вспыхнув, поднялся было у костра, чтобы с гордостью уйти к дальней телеге, но его снизу за брюки потянул молча Бодров, и он, переламывая трезво себя, опустился обратно. Савушкин выжидательно смотрел на него, глаза его остро мерцали.
— То-то тебе легко все, — сказал Агеев. — А людская кровь — не водица, про то верно говорят.
