филин. По ночам его превосходительство имеет обыкновение скакать на коне по окрестностям в одиночестве и слушать уханье своего филина. А случилось так, что однажды филин промолчал, и Барон решил, что его любимец болен. И тогда он отправил гарнизонного врача найти филина и вылечить его. Я живо представил себе доктора в пенсне, блуждающего с саквояжем по окрестным сопкам. Каптер посмеивался в усы. В другой раз он рассказал, как Барон приказал выпороть перед строем дивизии офицерских жен, заподозренных в измене своим мужьям. Казаки уже предвкушали зрелище дамских оголенных задниц, но были разочарованы. В приказе Барон распорядился «не снимать портков, если таковые обнаружатся». Так что дам секли через круженые панталоны – генерал всесторонне заботился о нравственности личного состава.
И наконец, каптер дохнул мне в ухо:
– А знаешь, куда вас всех отправляют после гауптвахты? А туда же, на сопки, там стреляют и не закапывают даже. Собаки подъедают.
– Это где филин? – спросил я.
– Ага, где филин, – ухмыльнулся он. – Ну, бывай. А то, может, и не свидимся боле.
Сволочь толстомордая. Как в воду глядел. Через неделю Барон приказал его повесить за украденные полмешка муки.
Ну вот, я вышел из штаба. У входа топтался часовой-бурят в овчинной дохе до земли и лисьем малахае, с винтовкой, опоясанный пулеметной лентой, хоть пулемета поблизости не наблюдалось. На доске объявлений трепалось несколько приколотых бумажек – приказы по дивизии. Я ознакомился. Самый свежий гласил:
«Приказ по Азиатской конной дивизии № 125 от 10 ноября 1918 года.
На солдатском спектакле 9 ноября произошел возмутительный случай: сразу же по приходе на спектакль несколько офицеров напились и затеяли скандал, который потом перешел в драку. На первый раз я ограничился арестом поручика Глинки и хорунжего Лаптева с водворением их на крышу на пять суток. Предупреждаю, что в дальнейшем буду привлекать виновных к суду по всей строгости военного времени. Нужно понимать, как должны быть теперь оберегаемы от всяких нареканий офицерские погоны.
Подписал начальник дивизии генерал-майор барон Унгерн-Штернберг».
Твою мать! И тут театралы! Сплошная мистерия, а не гражданская война. Что у них там в репертуаре? «Ромео и Джульетта»? «Три сестры»? Я представил себе этот солдатский спектакль, где женские роли, должно быть, тоже исполняют солдаты. Вот за что сидели те двое на крыше.
Рядом еще листок:
«Приказ по Азиатской конной дивизии № 120 от 21 сентября 1918 года.
Уроки по изучению монгольского языка господами офицерами посещаются нерегулярно. Вчера, 20 сентября, на уроке было всего лишь два офицера. Предписываю преподающему зауряд-есаулу Солдатову вести дневник, отмечая отсутствующих на уроке. Предупреждаю, что за непосещение уроков буду преследовать, как за уклонение от службы.
Подписал начальник дивизии генерал-майор барон Унгерн-Штернберг».
Были еще несколько листков, пожухлых, с неразличимым уже машинописным текстом. Приказы печатала одним пальцем Агриппина Филимонова, экономка Барона. Редкие удары по клавишам ундервуда грохотали в пустом штабе.
Я подошел к выгребной яме, раскинувшейся между штабом и станцией, и вывалил содержимое ведра. На путях стоял пассажирский состав. Там что-то происходило, что-то гадкое. На насыпи лежали выброшенные из вагонов чемоданы, сумки, узлы, в них рылись солдаты. Рядом суетились пассажиры. До китайской границы оставалось верст тридцать – Барон устроил на станции собственный пограничный пункт со своими таможенными правилами.
За вагонами хлопнул выстрел. Заголосили, запричитали. Кто-то побежал с другой стороны состава – не разглядеть, что там. Паровоз дал гудок, запыхтел. Пассажиры бросились в вагоны, но не все – некоторые остались стоять на насыпи под конвоем. Состав набирал ход, кто-то еще бежал следом … Я увидел на той стороне насыпи распростертое тело. Мужчина в черном пальто. Два солдата взяли его за ноги и поволокли. Один пнул в сторону его свалившуюся шляпу. Группа задержанных пассажиров поплелась вдоль насыпи под конвоем. Куда их?
Я посмотрел вслед поезду. Каких-то тридцать верст – и Китай. А через двое суток – роскошный Шанхай. Оттуда – куда угодно, хоть в Нью-Йорк, хоть в Париж …
Паровоз дал последний свисток, и поезд скрылся в распадке между сопками.
Я шел к гауптвахте и думал о тех счастливцах, что преодолели последний и, наверно, самый страшный рубеж на пути к жизни. Истинно, они родились второй раз. А еще думал о тех, кому не повезло. Вот едет человек в уютном мягком вагоне, и все у него хорошо. И вдруг он узнает, что на его прямом и ясном пути из пункта А в пункт Б есть такая станция Даурия, а там какой-то Барон – самодержец вонючих бараков. И никак не объехать того Барона и те бараки – рельсы прямые, чугунные. И там говорят человеку: слазь. Домашний вагонный мирок уплывает безвозвратно, легонько постукивая колесами. И остается человек – еще теплый, мягкий, еще верящий в разум, логику и божескую справедливость – остается на этих рельсах, на насыпи, у серого заплеванного сарая, именуемого вокзалом; а вокруг свинцовая расстрельная тоска, и он, теплый вагонный человек, понимает: здесь его путь окончен.
Ноябрь 1918 года
Станция Даурия
Романовых поселили в добротном просторном доме, принадлежавшем раньше начальнику станции. Вокруг дома поставили усиленный караул с пулеметами, не только охранявший Романовых, но и карауливший.
Сразу после явления царя барону в горящей деревне Пустылихе Романовых препроводили в церковь, где состоялись переговоры. Барон принял сдачу царя на почетных условиях, обещал охрану, относительную свободу и приличные условия содержания. Тогда же пришли к соглашению по ценностям. Царь указал место тайника. Выкопали «клад». Значительную часть барон экспроприировал, остальное оставил у себя на хранении до тех пор … Вот этот момент остался в тумане – до каких именно пор. «До лучших времен», – отрезал барон. Царю также пришлось признать, что царицы и наследника нет в живых. Скрывать это уже не имело смысла. Никакой ясности не было и по срокам пребывания Романовых «в гостях» у барона. «Сообразно с политической ситуацией», – сказал барон и больше к этому вопросу не возвращался.
Четверку поместили под арест на гауптвахте. Кормили и обращались сносно, но Романовым видеться с ними запретили. Николай протестовал, требовал, однако барон вежливо, но твердо отказал. Говорил, что не уверен в благонадежности офицеров, нужно время, чтобы их проверить. На вопрос, как их можно проверить здесь, в Даурии, Унгерн лишь усмехался: есть мастера.
Барон Роберт Николас Максимилиан фон Унгерн-Штернберг, прибалтийский немец, русский генерал, принявший для простоты имя Роман Федорович, собрал под своим началом воинство, которое сам же и назвал Азиатской конной дивизией. Формально дивизия
