раздувшемся колоколом, с откинутыми назад полами с желтым подбоем, тотчас скроет от нас молодого подскакивающего мужика в красных штанах. Неуклюжие прыжки и топот, рты, судорожно хватающие воздух, – в этом вихре люди превращаются в ритмично движущиеся ноги, руки, корпусы и головы, утрачивая что-либо душевное, не говоря уж о духовном. «Красная вывеска перекликается с красными штанами крестьянина, зеленые штаны музыканта – с зеленой лужайкой, белый чепец женщины – с белыми чулками играющего на волынке, и всюду, как галки, мелькают черные башмаки, войлочные шапки, сумки, жилетки»[594].
А небо безмятежно вечереет, и в неподвижном воздухе не дрогнет ни листочек. Вдали кротко вырисовывается силуэт церковки, а к стволу дуба пришпилен образок Одигитрии, под которым чьей-то благочестивой рукой – возможно, одной из пляшущих крестьянок – подвешен кувшинчик с букетом свежих цветов.
Персонажи картины объединены в пары; в каждой из них проявляются различные свойства человеческой натуры. С забубённого волынщика не сводит глаз пьяный любитель музыки, не выпускающий, однако, очередного кувшина пива, который он готов осушить с музыкантом. Девочка показывает, как надо танцевать, малышке, доверчиво вложившей в ее руку свою пухлую ладошку; на рукаве у меньшой болтается бубенчик. За столом спорят так энергично, что того гляди начнется мордобой. Хохочет во всю глотку слепой, к которому прильнула сзади подруга. Парочка целуется. Мужик извлекает из таверны на улицу упирающуюся тетку, с которой хочет пуститься в пляс.
Посредине картины оставлен промежуток. Воспользовавшись им, поднимите взгляд к центру. Там, у забора, вы обнаружите ряженого-дурака в красно-золотистом балахоне, в капюшоне с ушками. Он приветственно машет вам рукой, поздравляя вас с открытием: здесь правит бал не народ и не народная культура, а олицетворяемая этим дураком народная глупость. Брейгель остается верен идее, более откровенно выраженной в рисунке 1559 года «Ярмарка в Хобокене». У нижнего края рисунка виден дурак в таком же одеянии, как в «Крестьянском танце», ведущий за руки детей. Рядом написано: «Глупость ведет людей». Как и на венской картине, люди на рисунке – исключительно простонародье.
Питер Брейгель Старший. Крестьянский танец. 1568
Питер Брейгель Старший. Ярмарка в Хобокене. 1559
А теперь, не отклоняясь от этой вертикали, опустите взгляд. Вы заметите на гладкой земле соломинку, на которую наступил лихой старик-плясун. Вместе с другой соломинкой она образует крест. Тот, кто увидит в этих тонких золотистых линиях только указание на бифокальную перспективу картины, может быть доволен своей проницательностью. Но если глупость – не просто недостаток ума, а смертный грех, то ее последствия не так безобидны, как может нам показаться. В глазах Брейгеля глупость – попрание божественного предназначения человека. Это подтверждается не только бездейственностью церкви и иконы, но и соломенным крестиком, который крестьяне топчут в неистовом танце[595].
Полагают, что сюжет одной из последних картин Брейгеля – «Слепые»[596] – восходит к высказыванию Христа об иерусалимских книжниках и фарисеях: «Они слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму»[597]. В XX столетии большинство историков искусства и рядовых зрителей воспринимали эту картину как произведение трагического жанра[598].
Питер Брейгель Старший. Слепые. 1568
Христос имел в виду духовную слепоту своих противников. Брейгель же создал ужасающе убедительные образы слепоты буквальной. Направив движение вереницы по диагонали, которая упирается в тонущий музыкальный инструмент, он вызвал эффект непрерывности движения и неизбежности его завершения: упавшая поперек пути фигура первого указывает место, где будет лежать последний. Не альпийские ли впечатления навели Брейгеля на мысль представить на фоне безмятежного брабантского пейзажа внезапный лавиноподобный обвал? Ускорение падения, сопровождаемого ломаной линией посохов и волнами развевающихся одежд, передано так убедительно, как если бы нам показывали замедленную киносъемку катастрофы. Самый страшный из слепых не тот, что уже упал, а второй, падающий и увлекающий за собой третьего, который теряет равновесие.
Брейгель сделал их не только слепыми, но и немыми: иначе они могли бы предупредить друг друга хотя бы криком. Немота падающих выражена необычной для Брейгеля приглушенностью тонов[599]. Ни заказчик, ни исполнитель не хотели дать слепым ни малейшего шанса избежать падения. Картина отнюдь не взывала к состраданию зрителей. Перед нами памфлет, направленный против новых «книжников и фарисеев» – кальвинистов, отвращающих христиан от Католической церкви, от призывного зова ее колоколов. Недаром вместе с первым свалившимся в пруд[600] погружается в воду его лира[601], звучание которой увело с торного пути всю вереницу. Картина, пророчествующая о падении монструозных бродяг, могла вызывать у правоверных католиков только злорадство. Не в благодарность ли за это произведение муниципалитет Брюсселя решением от 18 января 1569 года освободил дом Брейгеля от постоя испанских солдат?
Где нет сострадания, там нет трагедии. Но предположим на минуту, что, выполняя этот заказ, Брейгель не думал ни об изречении Христа, ни о религиозном кризисе в Нидерландах. Допустим, сюжет картины исчерпывался только тем, что мы видим на ней без домыслов. Но и в этом случае образованные современники художника не могли бы переживать эту картину как произведение трагического жанра. Ибо они помнили Аристотелево определение трагедии, а иных у них не было: «Трагедия есть подражание действию важному и законченному»; она очищает страсти «путем сострадания и страха»; в ней надо изображать тех, кто «впадает в несчастье не по своей негодности и порочности, но по какой-нибудь ошибке, тогда как прежде был в большой чести и счастии, каковы, например, Эдип, Фиест и выдающиеся мужи из подобных родов»; важнейшее требование к характерам трагедии – «чтобы они были благородны»; «так как трагедия есть изображение людей лучших, то до́лжно подражать хорошим портретистам», изображающим людей более красивыми[602].
Оставим наше допущение в стороне. Ведь и заказчик Брейгеля, и сам он, несомненно, понимали эту картину в актуальном религиозном контексте. «Слепые», как упорствующие в грехе, должны были вызывать только отторжение. Но упорствовать в грехе – это не трагедия, а проявление порочности.
Слепцы Брейгеля неудержимо валятся в пруд. Побарахтавшись в затхлой водице, вывалявшись в иле и тине, они выкарабкаются на берег, отделавшись испугом или
