ушибом, и это мелкое происшествие, каких в их жизни немало, не изменит ни судьбы их, ни облика. Изображенный Брейгелем эпизод мог восприниматься только как комический. Ибо, по Аристотелю, «комедия… есть подражание худшим людям, однако не в смысле полной порочности, но поскольку смешное есть часть безобразного: смешное – это некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющее страдания и ни для кого не пагубное»[603].
Но нынче не те времена. Реформация волнует разве что историков, а буржуазный гуманизм и предпринятые в последние два столетия бесчеловечные попытки его искоренения сделали нас более чувствительными к несчастью любого существа. Принадлежа своему времени, мы не можем и не должны отвергать, как заведомо неадекватные, интерпретации «Слепых» Брейгеля в трагическом ключе. Произведение искусства – нечто большее, чем документ эпохи. Не будучи в состоянии смотреть на слепых без жалости, мы невольно задаемся вопросом о невидимом свидетеле мелкого происшествия, случившегося на околице нидерландской деревни, – то есть о нас самих, – и тогда нас оторопь берет от невозможности предотвратить несчастье. А это уже трагедия[604].
* * *
«Выхватила ли его смерть от нас в расцвете жизни, думая на основании его необычайного мастерства в искусстве, что он был старше, или же Природа боялась, что его гений подражания возбудит презрение к ней, я сказать не могу», – писал знаменитый нидерландский географ и картограф Абрахам Ортелиус в эпитафии, посвященной его другу Питеру Брейгелю Старшему, умершему в 1569 году. Эту мысль надо понимать в духе устремлений самого Ортелиуса – составителя первого современного атласа «Театр земного шара», до появления коего в свет Брейгель не дожил нескольких месяцев. Эпиграф к своему труду Ортелиус взял из Цицерона: «Животные родятся ради людей, лошадь – для того, чтобы на ней ездить, вол – для пахоты, собака – для охоты и охраны. Сам же человек рожден, чтобы созерцать мир, размышлять и действовать в соответствии с этим»[605]. По мысли Ортелиуса, подражать природе в соревновании с ней – значит следовать зову своего гения так же неукоснительно, как природа следует своим законам. Если природа и боялась гения Брейгеля, то потому, что для него «созерцать мир, размышлять и действовать в соответствии с этим» – значило творить новое, не копируя творения природы.
В отличие от мага Леонардо, пленника идеи совершенства Микеланджело, мусагета Рафаэля, мудреца и мифотворца Тициана, Брейгель был художником-философом – единственным в XVI столетии и первым в западноевропейском искусстве. До Брейгеля природа время от времени ставила перед художниками интересные и важные для их искусства задачи, но они не задумывались всерьез о взаимоотношениях человека и природы. Брейгель первым поставил проблему отчуждения человека от природы. Твердо держась христианской веры, он пришел к выводам, далеким как от страха средневековых горожан перед природой, так и от ренессансного гуманистического высокомерия по отношению к ней. Его картины убеждают в том, что труд человека на земле, в согласии с жизнью природы, – это не кара за первородный грех, но, напротив, великое нравственное благо. В этом Брейгель гораздо ближе и понятнее нам, людям XXI столетия, нежели своим современникам.
Немецкое искусство
Если при мысли о католическом юге Европы напрашиваются на язык такие эпитеты, как «старый», «ритуализованный», «цивилизованный», «публичный», «артистичный», «беспечный», «блестящий», «остроумный», «легкий», «сангвинический», «конкретный», «пластичный», то, переведя умственный взор на германский север, которому предстояло в XVI столетии стать наполовину протестантским, невольно противопоставляешь этим качествам иной ряд: север выглядит «ювенильным», «искренним», «любознательным», «замкнутым», «усердным», «озабоченным», «хмурым», «глубокомысленным», «болезненным», «сентиментальным», «мечтательным», «неловким»[606].
В XV–XVI столетиях немцы представлялись итальянцам и нидерландцам народом молодым и незрелым, этакими детьми природы. Немецкие феодалы и сами охотно подтрунивали над собой, стилизуясь под «диких людей» – древнегерманских родичей сатиров и нимф, сказочных обитателей непроходимых лесных чащоб. Сплошь обросшие волосами или листвой, «дикие люди» – излюбленный мотив геральдики, свадебных шкатулок, шпалер, орнаментов, игральных карт – проникли даже на страницы украшенных миниатюрами Библий. У «диких» свои короли и придворные, они обожают охоту и турниры и напропалую флиртуют со своими волосатыми дамами, передразнивая куртуазных рыцарей бургундского двора. Наделенные сверхчеловеческим могуществом, воинственные и похотливые, ни в чем не знающие удержу «дикие люди» – это слегка ироничный автопортрет немецкой знати и подражавшего ей городского патрициата[607]. В их подтрунивании над собой заметно, с одной стороны, гуманизирующее влияние университетов, появившихся в Германии в XIV столетии, а с другой – нарциссическое нежелание расставаться с этой ролью. Даже не будучи дикими по натуре или воспитанию, немецкие князья и рыцари культивировали дикость как стиль поведения.
Уж если воображение людей знатных и образованных увлеченно блуждало в дебрях дохристианской демонологии, то что сказать о неграмотной пастве немецких священников? Она коснела в плену анимистических верований и магических суеверий. Не случайно Иннокентий VIII, издавший печально известную буллу «Summis desiderantes», открывшую общеевропейскую охоту на ведьм, оправдывал этот акт тревожными вестями из Германии: «С великой скорбью осведомились мы, что в некоторых частях Германии… весьма многие особы как мужского, так и женского пола, не заботясь о собственном спасении, отвернулись от католической веры, имеют греховные половые связи с демонами, принимающими облик мужчин и женщин, и своими колдовскими действиями, песнями, заклинаниями и другими внушающими ужас и отвращение волшебными средствами наводят порчу, губят рождаемое женщинами, приплод животных, плоды земли, виноградники и плодовые сады, а также мужчин, домашних и других животных, виноградные лозы, фруктовые деревья, луга, посевы и урожаи».
Результат выступления папы оказался противоположен ожидаемому: стоило Церкви публично признать достоверность связей между людьми и демонами, как спрос на колдовские услуги возрос чрезвычайно. Особы, бравшиеся погубить урожай соседа или вызвать выкидыш у его жены, стали получать за это деньги, ранее немыслимые. Именно в Германии санкционированная папским Римом вера в демонов и в возможность сговора с ними повлекла за собой издание «Молота против ведьм» – обстоятельнейшего практического руководства по выявлению и искоренению ведовства. С таким же усердием, с каким немцы практиковали магическое сотрудничество с духами и демонами, они приступили к борьбе против них. Пропорционально росту спроса на колдовство росло число доносов на ведьм. Выявленных инквизицией приспешниц дьявола сжигали на кострах.
Истовость немцев в любых делах, доходившая порой до безоглядного самопожертвования или крайней жестокости,
