шаги по прибрежной гальке, прислушиваясь к тяжелому плеску воды и чаячьим крикам. А утром, разбирая оставшиеся от костра угли, чтобы сварить себе кофе, он вдруг понял все и сел на землю. Я оставлю тебе горстку пепла вместо записки, это будет секретный знак. Она оставила ему знак, только это была не горстка пепла, а пепелище. Уж она постаралась. Знак был бессмысленным, опасным и наглым, будто пустая бутылка, выброшенная на скоростном шоссе из окна автомобиля.
Там витражные стекла, люнетты и створчатый алтарь, говорила Паола по дороге на холм, дергая Маркуса за рукав, эта часовня не всегда была домашней, ее построили на холме, когда еще самого Траяно не было! Так восхищаться невзрачной постройкой в буковой роще, а потом уйти и оставить ее за собой разоренную, будто церковь во время Смуты? Разве не проще было написать записку или выложить камнями на пляжном песке: ты мне осточертел!
В тот вечер, сидя на мешках с грязным бельем и слушая историю Петры, страшилку, как она ее назвала, Маркус не сразу понял, о чем идет речь. Он хорошо помнил тех деревенских детей, худющего пацана в бейсболке и девчушку, загребавшую босыми ногами в пыли. Но соединить этот эпизод с разговором о часовне он сумел не сразу: просто не мог поверить, что прошло столько лет и еще — что быстрая, крепкая, похожая на розовый расхристанный пион Петра выросла из той маленькой луковички.
В моем городе теперь тоже тихо, думал Маркус, стоя на пологом склоне и разглядывая тусклую зелень, едва шевелящуюся под ветром, там стоит та особая апрельская тишина, по которой я скучаю: пустая, оглушительная, со смутным, отдаленным присутствием города и железной дороги.
Бог знает, где теперь вся эта мебель! …После обеда, кажется, в четыре, расстались мы лишь на одну неделю. Увы, она на вечность затянулась.
Оставляя Паолу в часовне и отправляясь за вином, он потрепал ее по волосам, и этот жест остался в его памяти как чудовищная трата возможности, ведь он мог обнять ее, подышать ей в ухо или поцеловать в нос. На кончике носа у нее была маленькая родинка, нестерпимо думать, что она тоже сгорела.
* * *
Возвращаться из Аннунциаты он решил долгой дорогой, через вершину холма, чтобы не идти по шоссе, где крутились пыльные вихри. Сумерки уже спустились в деревне, когда он начал подниматься на холм, но чем выше он забирался, тем светлее становилось от близости неба.
Прошло два дня с тех пор, как, стоя на корме клошаровой лодки, пьяный и веселый, он посмотрел наверх, на холм, и увидел, что среди деревьев мерцает золотистый огонек. Дрожит и едва заметно движется, как будто кто-то бродит по аллее со свечой. Или — как свеча, которая плывет сама по себе.
— Ну, что я тебе говорил, — тихо сказал клошар за его плечом, — она продвигается к дому. Скоро войдет!
— Вижу. — Маркус достал из кармана трубку и протянул ему вместе с пачкой табаку.
— Сейчас поднимется наверх и пойдет в свою спальню. Всегда так делает.
— Откуда ты знаешь, что это женщина? — Маркус вглядывался в теплую лиловую темноту.
Высокие стекла оранжереи поблескивали в лунном свете, казалось, она висит в воздухе, будто дирижабль, наполненный пожухшей листвой.
— Мертвая женщина, — поправил его клошар. — Это призрак Стефании, моей старой подруги. Она всегда говорила, что лучше ее спальни на свете места не найдется. Вот и приходит поваляться на своей кровати.
— Твоей старой подруги? — Маркус с сомнением покосился на старика, невозмутимо набивавшего трубку. — Говорят, хозяйка поместья не слишком жаловала деревенских. Годами не спускалась с холма и ни с кем, кроме падре, не разговаривала.
— Мы с ней тоже не часто разговаривали. — Старик зажал трубку зубами и прикрыл спичку рукой от ветра. — У нас было на что потратить время.
Лодка стояла высоко на стапелях, корма немного задралась, и сидеть на ней было неудобно, но Маркус не уходил. Он дождался появления свечи в окнах верхнего этажа, где она промчалась по комнатам так быстро, как будто ее тащило дьявольским сквозняком. Потом свеча — или что бы это ни было — остановилась в угловой комнате с эркером, вспыхнула ярче, разрослась до размеров нимба и погасла.
В тот вечер они разошлись поздно, договорившись заняться покраской в конце недели. Маркус засмеялся, вспомнив, какое довольное лицо было у старика, когда они прощались под единственным фонарем, возле здания портовой охраны:
— Приходи с проигрышем, да поскорее! Не забудь, не просто красная, а красная сангрия!
Клошар улыбался, двигал бровями, потирал руки и пританцовывал, перебирая ногами в разбитых сандалиях. Похоже, ему и впрямь нужна была эта краска. На зарплату смотрителя кладбища жить не так уж весело.
Дойдя до вершины холма, Маркус присел на камень, достал фляжку с водой и отвинтил пробку. Пятнадцать лет назад они стояли здесь с Паолой, бросив рюкзаки на траву, а потом долго пробирались на пляж, оказавшийся почти неприступным. В то лето буковая роща была еще молодой, и с этого места «Бриатико» был виден почти целиком, вместе с парадной лестницей из местного мрамора — белого, в голубую крапинку.
На пляже он обнаружил веревочную лестницу, упрятанную в зарослях лещинника, и Паола сразу забралась наверх, быстро перебирая смуглыми ногами в теннисных тапках. Маркус смотрел на нее снизу, прикрыв глаза ладонью: синее с белым платье Паолы развевалось, как дайверский альфа-флаг, а значит, посторонние суда должны были обходить это место стороной и снизить ход.
— Отсюда видно даже лодки в порту! — Она помахала ему рукой, призывая подняться. — И рыбный рынок! Только там теперь ни души и какой-то старик поливает прилавки из шланга. Будто цветы.
В полдень они бросили вещи в палатке и поднялись на холм, огибая виноградники: прямой дороги наверх не было, только пучок мелких разбегающихся тропинок, издали
