похожий на прожилки руды в граните. К поместью ведет хорошая дорога, сказал им пастух, сидевший в траве возле овчарни, только подниматься нужно не от моря, а с южного склона. Ищите кусок розовой гранитной скалы с деревом, там можно перебраться через стену и спрыгнуть в парк. У нас тут все так делают!* * *
Маркус сделал несколько шагов в сторону обрыва, теперь он стоял на том самом месте, где они встретили пастуха, только виноградников здесь уже не было. За высоким ребром скалы виднелся пляж — почти недостижимый, засыпанный галькой, сиявшей на солнце, будто горсть перламутра.
Однажды они с Паолой провели там целый день, лениво отползая от догонявшего их прилива, пока не оказались в глубине пещеры, похожей на розовую собачью пасть, у самого корня черного языка. Они были пьяны, и ледяные быстрые струи морской воды, понемногу заполнявшие пещеру, их только смешили.
Бяша-бяша, повторяла Паола, подражая шепелявому пастуху, бяша-бяша, скучное растение! В тот день пастух пожаловался на калиновые кусты, заполонившие склон: корни-то крепкие, как кулак, сказал он, где калина пошла в рост, там уже ничему не пробиться. Скучное растение, сказал он, и само еды не дает, и другим поперек дороги лезет, зачем только Бог такое создал?
Маркус решил, что попробует спуститься на пляж. Плоская крыша рыбного рынка поблескивала в просветах, у входа в гавань маячили два промысловых судна. У северной стены рынка стояли поддоны для рыбы, косо сложенные, будто костяшки домино, а с юга его окружали cушильные стойки, на которых подвешивали рыбу, накидывая сверху мелкую сеть, чтобы чайки не разворовали улов.
Глядя на сеть, Маркус вспомнил, что так же делают норвежцы в Тромсё — ему приходилось бывать там и даже жить в бревенчатом домике хозяина шхуны. Именно там, сидя на берегу с бутылкой местного самогона, он вдруг понял, что прошло четыре года после исчезновения Паолы. Прошло — а он до сих пор живет так, будто его в карты проиграли. В тот день он напился в хлам, долго ехал куда-то на автобусе и очнулся в настоящем альпийском саду, где росли араукарии, а сизые булыжники напоминали головы богатырей.
С тех пор у него было много женщин, англичанки, португалки, русские, но ни одной итальянки, никогда, до позавчерашнего вечера. Я их больше не нашел — слишком поздно спохватился! — эти очи, бледное лицо в сумраке ночного перекрестка. Итальянки внушали ему такую же тревогу, как стихи Кавафиса.
Обнимая Паолу и слушая стук дождя по крыше палатки, он представлял себе гладкие белые пространства замерзшей воды, разделяющие всех живых, безнадежные и непроходимые, и видел, как надо льдом поднимаются узорные опоры, а через них, будто лисий хвост, перекидывается сияющий мост — и от его жара белое чернеет, а гладкое вскрывается трещинами. Больше такое у него ни с кем не получалось.
Добравшись до муниципального пляжа, он сел на влажный песок, достал из кармана куртки блокнот и записал несколько слов вконец затупившимся карандашом. Связи между словами должны быть такими же сильными, как связи между вещами, а сами вещи должны стать такими слабыми, что тронешь — и разворачиваются медленно, мягко расцепляя крючочки смыслов, и наконец рассыпаются совершенно. Следует понимать, что здесь никого нет, они водят меня за нос, они всего лишь пятнышки на закопченном стекле, а кварцевая луна навсегда прибита к небесам, и нет обнадеживающего ответа, и нет убедительного опровержения.
* * *
Даже в ноттингемских пабах выпивку не подают так рано, как в траянских тратториях. Встретить клошара на площади стало для Маркуса целью, ради которой он заставлял себя просыпаться пораньше и выбираться из-под перины, которую хозяйка мотеля набила невесть чем: перина кололась мелким пером, пахла дегтем и весила как полное дождя облако. Начну день со стакана красного, думал он, умываясь холодной водой, — электричество снова пропало, и снизу слышались хозяйкины проклятия. Стакан красного и утреннее солнце на площади — вот что мне сейчас нужно.
Удивительно, но, когда он явился в «Колонну», там никого не было. Ветер дул с моря, и на террасе было холодно, так что он зашел внутрь и заказал вино. Не успел подавальщик поставить на стол графин, как двери кафе захлопали и нарядные посетители повалили валом: в церкви закончилась пасхальная служба. Маркус оглядывался в поисках клошара, но его не было видно. Ветер усилился, и полотняный навес над террасой надулся, словно парус. Хозяин кафе появился в мокром пиджаке, занял свое место за стойкой и принялся рассказывать своим camerieri, что падре Эулалио был сегодня на высоте.
— Утром Иисус пришел из Вифании и учил народ. Старейшины искушали его вопросами и хотели арестовать его, но боялись сделать это открыто из-за народа!
Какая-то толстуха в красной шали, сидевшая в углу, вдруг принялась стучать стаканом по столу, а потом затянула молитву, заставив всех обернуться:
O Signore, fa di me uno strumento della tua Pace: Dove è odio, fa ch’io porti l’Amore.
— Как не было у тебя в юности голоса, Агостина, так и нет его, — произнес кто-то от дверей, и Маркус встрепенулся.
Дверь хлопнула от сквозняка, знакомый оранжевый брезент вспыхнул у барной стойки. Женщина поднялась, вгляделась в говорящего и хрипло закричала:
— Кто бы говорил, Пеникелла, все знают, что ты глух на оба уха, а видишь только одним глазом, да и тот давно смотрит на переносицу! Иди лучше привяжи покрепче свою посудину, а то ее ветром унесет в море, и тебе будет негде спать.
— Скоро я сам выйду в море, — сказал клошар, снимая свой непромокаемый плащ. — Хотел сегодня покрасить лодку, взялся с самого утра, да погода подвела.
Публика заговорила, засмеялась, и Маркус удивился сам себе: ему захотелось встать и громко сказать, что клошар говорит правду, что он сам помогал ему распаковывать новый мотор. Хозяин похлопал клошара по плечу и протянул ему стакан, показывая рукой в тот угол, где сидел Маркус, клошар кивнул, повесил плащ на
