метки у пиратов. Только у нас они голубые.
— Иногда я не высыпаюсь, — сказала китаянка мрачно, — вот и приходится днем наскоро прилечь где ни попадя. Угораздило же вдову заявиться в это самое время!
Когда мы подходили к отелю, то наткнулись на двух позитанцев, что промышляют на паркинге: открывают машины пляжников, кошельки потрошат и подкидывают потом в железную урну — кошельков в ней бывает не меньше, чем трески в рыбацкой корзине. Позитанцы протрусили мимо нас с озабоченным видом, один из них произнес uomo annegato! утопленник! — и тут меня кольнуло тревожное предчувствие, я даже остановилась. Левую ягодицу будто крапивой хлестнули.
Мы с китаянкой только подходили к аллее, как уже ясно стало, что случилась какая-то дрянь. На паркинге толпился народ, по газону ходили полицейские в форме, на лужайке перед главным входом стояли санитарные носилки, а на носилках лежал мертвец, это я сразу поняла. Мертвецы лежат не так, как живые, они похожи на фигурки воинов, которые до сих пор находят в траянских склепах. Когда мы подошли поближе, меня заметил фельдшер Нёки и заорал, не стесняясь полицейских:
— Смотри-ка, на нем куртка, как у нашего капитана, красная ветровка с медведем, да что куртка, это же сам Ли Сопра и есть!
— Не может этого быть.
— Да говорю тебе, это он, Петра! — Он вытянул шею и сморщился. — А задница у него крепкая, как у молодого, выглядит даже лучше, чем лицо. Кой черт понес его купаться в такую погоду?
Кроме куртки, на теле ничего не было, море стянуло с человека штаны и ботинки, а куртка была завязана шнурками у подбородка и удержалась. Мертвец лежал ничком, он казался неестественно белым и длинным, наверное, море долго его полоскало, вытянуло все краски и расплющило, будто крабовый панцирь. Комиссар, что стоял у машины с мигалкой, заметил меня и знаком велел подойти. Нёки пошел было следом, но передумал и повернул к себе в амбулаторию, а мне комиссар сказал сурово:
— Где вас носит, сестра, почему на рабочем месте не сидите? Полный отель народу, а поговорить не с кем. У постояльцев провалы в памяти, администратор в городе, а кастелянша заперлась у себя и рыдает.
— А разве старшая сестра не здесь? — Я оглянулась и сразу ее увидела.
Пулия сидела на скамейке в парке, ее желтую вязаную кофту издалека видно: она ее поверх формы надевает, несмотря на запрет. У нас тут столько запретов, на всякий чих не наздравствуешься. Мне показалось, что Пулия плачет, но, подойдя поближе, я поняла, что она просто сидит, опустив голову. Я села рядом и стала гладить ее по спине.
— Кто из персонала отвечает за купание стариков? — Комиссар подошел к нам, сердитый и взъерошенный.
— Ну я, например… — Я продолжала гладить спину Пулии. — И что с того? Погибший купался один, нарушая правила, так что отель за него не отвечает. Он ходил в заброшенные туфовые каменоломни, там даже гулять опасно, не то что нырять. Вы ведь его в лагуне выловили, верно?
— Его не мы выловили, а рыбаки. — Комиссар ткнул пальцем в сторону деревни. — Завтра рыбный рынок в Мете, вот они и вышли в море в ранних сумерках. Еще повезло, что тело заметил какой-то придурок, отиравшийся на диком пляже, принялся бегать и кричать, вот рыбаки и услышали. А то до сих пор болтался бы ваш капитан в приливе с голым задом.
— Ох, господи! — Пулия резко встала, отбросив мою руку. — Не могу я вас слушать. Хороший человек умер, а они зубы скалят.
Проводив ее на кухню, к повару, который не мог отлучиться и ждал новостей, я спустилась в свою комнату, подняла матрас и достала бутылку коньяка, найденную в хамаме, за шкафом с полотенцами. От бутылки почему-то пахло лечебной грязью. Я припрятала ее на черный день, я и подумать не могла, что черный день настанет ровно через сорок восемь часов.
Когда я спускалась в подвал, полицейская машина включила сирену, чтобы разогнать зевак с дороги, и уехала. Вслед за ней подалась машина из больницы: капитана повезли в морг. Может быть, его положат на тот же самый железный стол, на котором лежал Бри. Моего брата вспороли, как рыбину, как касатку на палубе китобоя, выпустили из него потроха и швырнули в трюм, в заморозку, в небытие. Теперь то же самое сделают с его убийцей, жаль, что он успел прожить в три раза больше.
* * *
Гори в аду, Ли Сопра, сказала я вслух, устроившись в прачечной на ступеньках, и стала пить коньяк прямо из горлышка. Коньяк был мерзким на вкус, зато крепким на удивление: не прошло и двух минут, как перед глазами у меня поплыли блестящие паутинки, руки стали неметь, и пришлось спуститься в подвал и прилечь на тюках с бельем.
Прошло сорок девять дней с тех пор, как я начала искать убийцу брата, и меньше суток с тех пор, как я предъявила ему обвинение. Теперь он мертв. Почему же я не чувствую, что мой брат отомщен? Этот Richard оказался тем еще зельем, почище анисовки, которой я отравилась на втором курсе в Кассино. Я чувствовала, что по лицу бежит горячий пот, трещины на потолке слились в одну большую черную змею, она шипела и показывала длинное извилистое жало, издали похожее на хлебный нож. Я вцепилась руками в края тюка и представила себе, что лежу в лодке и меня медленно несет к берегу.
Потом я увидела брата входящим в подвал. На нем были белая льняная рубашка, шорты и шлепанцы на босу ногу. Я хотела окликнуть его, но зубы у меня смерзлись в ледяной ком, а язык метался за ними, не в силах растопить этот лед. В волосах у брата сверкала соль, похожая на искусственный снег. В декабре его раскладывают в витринах траянских лавок, чтобы напомнить о том, что где-то бывает зима.
Брат спустился по ступенькам и пошел в сторону машины, в которой сушили белье. Машина занимала всю стену, и люк у нее располагался не спереди, как у остальных, а сверху. Чтобы засунуть
