А еще… темноты он дожидался потому, что стыдно было лишний раз подниматься на пятый этаж, будто все соседи видят его и насмехаются над ним.
Отца он застал два или три раза. Тот, конечно, радовался Пашкиному приходу, но был бесконечно уставший. Он объяснял, что «вкалывает» по две смены, поскольку население остро нуждается в жилье. Веки у него были покрасневшие, он спешно готовил ужин, просыпал заварку. Щупая кастрюлю, согрелась ли, спрашивал: «Ну как, двоек и колов много натаскал?» И никакого разговора не получалось. И хочется сказать, а никак! Это вот и есть, наверное, когда слова застревают в горле. Между прочим, отец интересовался здоровьем матери.
И вот сейчас, осваиваясь с новым жильем, Пашка вдруг подумал: вполне возможно, вторую смену отец «вкалывал», гоняясь за холодильниками. Оч-чень поэтично!
Подогрели чай. В Григории Константиновиче внезапно проснулся великий педагог. Человека воспитывать никогда не поздно, и для этого годится любая минута.
— Особый сегодня вечер, — сказал Григорий Константинович, — не знаю, Пашка, как ты, а я, например, прямо-таки осязаю какую-то, как бы тебе сказать, черту. Делит она, нет, она разламывает жизнь на две половины. Значит, до т о г о и после т о г о… Ну ты меня понимаешь.
Пашка улыбнулся.
— О чем речь, отец. Зря суетишься. Прошлого не вспоминай, не надо, к старому возврата больше нет.
— Гм, гм, — остался весьма довольным Григорий Константинович. — Тоже скажешь. Жаль, ты в армии не служил. Там, знаешь, всех нас много, ну ты понимаешь, что такое армия. В мирное время самое главное — это кормежка, если говорить по-простому, между нами. Еду в котлах готовят, и все мы как бы вмазаны в эти котлы. У каждого подразделения свой котел. Вот и вмазаны в него. Пусть там подгорает, недосолено, горчит, что угодно… но это свой котел. Самый вкусный. А у других — нет. Как попробуешь из чужого котла — не то, и все тут. И это потому, Пашка, что котел не свой. Помню, я еще тогда понял, что значит быть вмазанным в свой котел. Относись хорошо к коллективу, и коллектив отнесется к тебе как к сыну. Вдруг меня не станет, мало ли, жизнь кружит, как метелица, у тебя останутся настоящие товарищи, а с ними не пропадешь.
— Еще бы, — согласился Пашка и неожиданно спросил: — А ты знаешь, кто в первую очередь умирал в фашистских концлагерях? Ну? Кто?
Григорий Константинович растерялся, не думалось ему раньше на эту тему. Но Пашка спросил так напористо, что с ответом медлить вроде бы неудобно. Чего доброго, усомнится еще в знаниях отца, а это никуда не годится. И он ответил твердо и решительно, как поставил гербовую печать:
— Плохие люди, даже нет, ленивые безвольные люди. Тот, кто опускает руки и не борется за свою жизнь до последнего. Сколько примеров…
— Все правильно, отец, — перебил его Пашка. — В концлагере в первую очередь погибали одиночки. А выжил тот, кто был в какой-нибудь группе. Или, как ты говоришь, в коллективе. Кто-нибудь что-нибудь обязательно достанет, принесет и не даст умереть с голода.
— И откуда ты, Пашка, все знаешь? — Григорий Константинович был подавлен логикой сына, уверенностью в рассуждениях.
— Политзанятия, отец, дважды в неделю.
— Вот о чем не подумал.
— Нет опыта, отец.
— Ладно болтать. Тьфу, тьфу, тьфу! Чтобы и не было такого опыта. Та-ак… Ну что будем делать? Телевизор посмотрим или магнитофон послушаем? Между прочим, строго секретно, у меня даже «Мурка» есть. Куда денешься, песня моего детства.
И снова едва заметная усмешка скользнула по Пашкиным губам, и, чтобы скрыть ее, он зевнул, потянулся.
— Отец, делай чего хочешь, а я схожу погляжу мамашу.
Григорий Константинович еле удержался, чтобы не рассказать сыну некоторые подробности теперешней Ксюшиной жизни. У него будет возможность самому убедиться. А уж какие сделает выводы — тут как бог положит, специально не повлияешь.
— Сходи, — сказал Григорий Константинович. — Кстати, погоди, я тебе дам ключи от квартиры. А вон твое место, — указал он на кресло-кровать. — Так что не привыкать. Потом придумаем что-нибудь капитальное.
— Спасибо, — сказал Пашка таким тоном, словно был уверен, что когда-нибудь возникнет необходимость в этом кресле. Он прошелся по комнате, на что-то решаясь.
— У тебя трояка не будет? Заработаю — отдам.
— Всего, Пашка, не отдашь, — усмехнулся Григорий Константинович. — Трояк не проблема. Вот тебе десятка на карманные расходы. Выкрои матери на какой-нибудь букетик. — Григорий Константинович вспомнил и добавил: — Ничего так дешево не достается и так дорого не ценится, как вежливость.
— Хо! — сказал Пашка уже в дверях и подмигнул отцу.
Ловко это получилось у него и нагловато. Григорий Константинович лишь развел руками — ну как будто бы вместе сидели.
Пашка ушел, и вскоре Григорий Константинович лег спать. Усталость валила с ног, и он думал, что тут же «вырубится». Но получилось как раз наоборот — едва натянул на себя одеяло, сонливости как не бывало. Ясность и четкость образовались в голове, словно там вспыхнула люстра на сто лампочек.
Григорий Константинович прислушивался к комариному звону в ногах. Звенели косточки, звенели. А как это противно. Сказывалась молодость, не жалел себя, не берег. Вся бригада уже ходила в валенках, а он все еще в сапогах. Сколько урезонивали его тогда. Старики протягивали для наглядности покореженные ревматизмом руки, шлепали себя по пояснице и говорили: вот оно теперь, бюро погоды, ги-дро-мет-центр… А он не верил, смеялся и шутил: это же еще дожить надо. Кто даст гарантию, что сегодня к вечеру кирпич на черепок не упадет. Дурак! — отвечали ему.
Кирпич, слава богу, не свалился, леса не рухнули, под машину не попал, а сапоги аукаются.
Интересно, как сейчас Пашка? Вот что главное! Конечно, он уже у матери. Что чувствует он в новой обстановке? По совершенно точным сведениям, Ксюша сейчас живет не одна. Прибился к ней какой-то из гэвээфа. Всегда, говорят, ходит в форме, служебный автобус подвозит его к самому подъезду. Григорий Константинович сначала расстроился, что является сплошной глупостью. Как будто бы они всего лишь поругались, временные, так сказать, недоразумения; как будто бы наступит день, и они снова будут вместе.
Когда Григорий Константинович узнал, что летун помоложе Ксюши, это его даже успокоило. Или недоразвитый этот летун, или беспутный выпивоха; но в любом случае в личной жизни это полностью обездоленный человек. Иначе зачем брать старуху да еще с «довеском»? По всему выходит, Ксюша побалуется и разочаруется. Вот и Пашкин визит будет ей хорошим сюрпризом: она не знает, что его освободили, и донести об этом еще никто не смог. Закрутятся молодожены, как караси на сковородке. Закрутятся… Григорию Константиновичу стало даже неловко: безобразие, конечно, радоваться чужим неприятностям, хотя это хорошо, что новая жизнь у бывшей жены не получится. Сама виновата! Григорий Константинович считает так: как бы тяжело ни складывалась жизнь, если есть дети — ша! Назад ни шагу. Терпи, даже если живешь с асфальтовым катком.
Незадолго до полного краха, когда Ксюша погрузила свой скарб на грузовик и отчалила вместе с сыном, удивительный разговор состоялся поздним вечером. К тому времени отправили в комиссионку двуспальную кровать, а вместо нее купили две односпальные. Поставили их к противоположным стенам. Первые несколько ночей Григорий Константинович блаженствовал, чувствовал себя так, словно получил изолированный угол. Прежде чем заснуть, размышлял со смыком: а стоит ли отдавать всю получку? Конечно же, выходило — не стоит. Надо официально предложить Ксюше, чтобы она сориентировалась: сколько там ей не хватает для поддержания нормального жизненного уровня. Вот эту сумму и выкладывать…
Да, так вот, когда выключили свет и Пашка заснул, Григорий Константинович подумал: какое же это безобразие и уродство — жить с бабой в одной комнате, а лежать по разным углам.
— Ксенья…
После недолгой тишины:
— Чего тебе?
— Ты спишь?
И снова какое-то время только будильник пощелкивает.
— Сплю.
Ему пришли на ум слова известной песенки: «О Марианна, помнишь дни золотые», — но он сказал:
— Ребенка жалко.
— Че-го-о?
— Как подумаю о Пашке — кровь стынет…
— Слезу выжать ты мастер.
— Кому нужны чужие дети…
— Опять пугаешь?
— Ты не обращала внимания, что получается из мальчика, когда воспитывает одна мать? Это же кастраты какие-то… без бинокля видно… жмутся, как барышни… озлобляются…
— Это твое воображение жмется, как барышня.
— Не груби, я к тебе по-доброму.
— Твоя доброта… — И Ксюша вздохнула.
«Ах ты вошь зеленая, — окатила Григория Константиновича волна негодования. — Или баба действительно ничего не понимает, или валяет дурака. Ей хорошо, когда все идет на грани развала — никакой ответственности».
