продолжаю игнорировать то, что мне говорят. Марк, однако, слушает: это видно по его лицу. Его губы крепко сосредоточенно сжаты. Каждое болезненное слово отражается в контурах его убитого горем лица. Я хочу закричать, чтобы он тоже закрыл уши, чтобы не позволил словам доктора достичь их, но уже слишком поздно. Он знает.
Его рот раскрывается, и из него вырывается низкий, гортанный рев. Он так отчаянно качает головой, что мне кажется, она вот-вот отвалится. Его дыхание убыстряется, а по покрасневшим щекам начинают течь бурные слезы. Он верит врачу. Это правда. Должно быть, это правда.
У меня громко звенит в ушах, и теперь, когда я пытаюсь услышать то, что мне говорят, я уже не могу. Я слышу шум на фоне, звон чашек в буфете, крики детей в отдалении. Я вижу, что доктор все еще говорит. Боже, должно быть, ей есть что сказать. Ее губы двигаются, но звук не достигает моих ушей. Я сжимаю руками грудь и чувствую в сердце пронизывающую боль. Ребра трещат так сильно, что я боюсь, что они не выдержат. Я кричу:
– Нет, прошу, о боже, нет!
Она скажет это. Я услышу ее, и пути назад уже не будет. Ничто уже никогда не будет, как прежде.
– Он не смог выкарабкаться, – шепчет она. – Мне очень жаль.
Эти четыре простых слова простреливают мне мозг как шальная пуля. Он не смог выкарабкаться? Не смог выкарабкаться откуда? Почему ему нужно было выкарабкаться? Он не смог выкарабкаться из низов и попасть в школьную футбольную команду? Ничего страшного, попробует еще раз через год. Не смог выкарабкаться из-под завалов домашнего задания? Ничего удивительного, ведь он старательный маленький мальчик. Что она имела в виду, говоря, что он не смог выкарабкаться? Не может же она говорить, что он не смог выкарабкаться из машины. Не может же говорить мне, что маленького мальчика, которого я так люблю, забрали у нас. Не может же она говорить нам, что Лоркан мертв.
– Я оставлю вас ненадолго, – говорит доктор, медленно ретируясь. – Вы можете оставаться здесь столько, сколько потребуется. В нашей семейной комнате есть где присесть, и вода, если вам понадобится, – она снова протягивает руку и указывает на крошечную комнатку позади нас.
Я почти физически ощущаю боль своего разбитого сердца. Она острая и сильная, и мне хочется поддаться ей. А еще мне хочется умереть. У меня болят колени, так как я была долго прикована к одному месту, и я не могу пошевелиться. Теперь я знаю, что ад существует, потому что меня швырнули туда со всей силы.
Николь несется к нам и бросается в мои объятия. Она бьется в истерике, но я едва ли чувствую ее дрожь. Я более чем оцепенела. В какой-то миг я постарела лет на сто. Я чувствую себя хрупкой и слабой и больше не являюсь самой собой. Тот жуткий миг определит всю мою оставшуюся жизнь. Я больше никогда не буду прежней. Лауры больше нет, и ее место заняла эта женская оболочка – новая я.
– Это какой-то кошмар, – плачет Николь. – Чертов жуткий кошмар.
Это хуже. Намного хуже. От кошмара можно пробудиться, и он кончится – этот же ужас не закончится никогда.
Партнер Николь молча подходит к нам: он смотрит в пол. Я внимательно изучаю линии и черты, которые время терпеливо провело на его лице. Морщины пролегают глубже, чем я помню. Его невероятно эффектная внешность сильно изменилась под давлением горя. Он жмет руку Марку. Они не произносят ни слова, но долгое, твердое рукопожатие говорит о многом.
– Спасибо, что позвонили нам, – говорит Марк, глотая слезы.
– Мы думали, вы успеете вовремя, чтобы попрощаться, – хнычет Николь.
– Ему… ему было больно? – спрашиваю я.
Бесстрастное выражение лица Николь говорит мне о том, что она пропускает мои слова мимо ушей. Изнутри ее наполняет та же пустота, что и меня.
– Прошу, скажи мне, – умоляю я. – Он был напуган?
– Лаура, не надо, – произносит Марк.
– Что не надо? – огрызаюсь я. – Не надо спрашивать, боялся ли прекрасный маленький мальчик смерти? Не надо спрашивать, плакал ли он? Что не надо, Марк? Не надо психовать, потому что все пошло чертовски не так?
– Не надо так себя мучить, – говорит Марк. – Не сейчас, не таким способом.
