его на главпочтамт по адресу на твоем конверте. Извини, что посылаю не авиаконверт, и вообще конверт какой-то нехороший, с грязной маркой. Другого дома не нашлось, а идти за ним не могу. Во-первых, почта далеко, а во-вторых, мама на работе, а мы сидим сегодня с Женькой дома, т. к. гулять пойти уже второй день нельзя – опять температура около −40°.
Твое же письмо, действительно, с главпочтамта дошло очень быстро: за два дня – катастрофически быстро!
Я уже два дня назад немного приболела, было плохо с желудком. Вернее (к смеху) я переела, объелась пирогами. Мама сделала пироги, а я не ела все это время много, не было аппетита, а позавчера съели мы все – их сравнительно много. И мне было плохо. Пришлось промывать желудок и лежала день в кровати. Вот что может произойти с человеком, смех!
А вообще, дела у меня находятся постоянно. Много читаю, вернее, перечитываю свою маленькую библиотеку, маме шью платье, Женьке связала некоторые вещи и т. д. Завтра вот предстоит нам громадная стирка (надо помочь маме постирать все перед отъездом), а там – ту-ту!
Для меня будут самые счастливы это несколько дней в Москве. Как хочется, чтобы они скорее приходили, а время остановилось, чтобы они подальше не покидали меня.
Да, Вадик, ты не получил, наверное, марки, что я тебе послала. Ты что-то о них ничего не пишешь, или они так плохи, что не стоит о них писать, да? Если не получил этот конверт с марками, то жаль. Там была, по моему мнению, одна неплохая китайская марочка. Остальные же жалеть нечего, конечно.
Вадь, а что же ты «супруга, да супруга», а вообще-то ты ее по имени-то зовешь или нет, а? Смешной ты все-таки, мой дорогой Вадька.
Как движется твой проект?
Рада за твои успешны дела, за твои зачеты, а вот шофера из тебя, наверное, наверное, не будет. Как же это ты так, но расскажешь потом.
Вадик, буду тебя ругать, но как же так, что ты «представляешь свою жизнь только до нашей встречи»? Надо жить будущим и верить, иначе не может быть. «Проносить» – в сторону, к черту, впереди дорога, ее надо видеть, ощущать и идти по ней. Она обязательно приведет куда-нибудь. Пойдем оба по ней, ведь все-все зависит только от нас самих. Как захотим, так и будет, должно быть. И не бойся, меня никто и ничего не удержит в Чехословакии.
У меня же будет только трудный развод, но ничего, как-нибудь и это преодолею, все смогу преодолеть только тогда, когда буду точно знать, что ты ждешь меня, думаешь обо мне и я тебе еще не безразлична. Но, думаю, и тешу себя тем, что это так. Всегда будет так. Да, я не ошиблась?
За наш перерыв в письмах, в переписке ты себя, прошу тебя не вини. Виноваты, уж, если на то пошло, мы оба, оба вот и расплачиваемся сейчас.
И все-таки все это мне еще до сих пор кажется каким-то чудесным сном, а не действительностью, а тебе?
А мне же хочется тебе все время хоть чем-нибудь доставлять радость, не хочу и думать, что тебе грустно, печально, хочу, чтобы у тебя всегда светились глаза, были всегда полные жизни, и ты радовался жизнью, был мой, но как это сделать, почему нет сейчас волшебников. Но я постараюсь превратиться в волшебника, смогу, а?
А пока посылаю тебе все три знакомые твои адреса поздравительную открытку, и буду очень рада, если они доставят тебе радость.
Это же, конечно, уже мое последнее письмо, остальное уже при встрече.
Кончу, хоть чертовски не хочется, но что поделаешь, нельзя писать до бесконечности.
Счастливо сдавать зачеты, а почему вы переселяетесь в общежитие, ведь ты же писал, что искал, кажется, комнату?
До встречи, крепко целую,
Твоя Инна
Последняя встреча
И вот состоялась их последняя встреча. Они также бродили по аллеям парка Горького, взявшись за руки, мерзли на улицах, грелись в автобусах, идущих в аэропорт. Они еще не подозревали, что это их последняя встреча!
Москва, 28 декабря 1968 г.
Мой дорогой, любимый Вадька, мой гиппотамчик-пластмассовый.
Только что я пришла, приняла лекарство и вот… лежу «потею» в постели, т. к. выпил чай с малиной (хоть на меня это народное средство и не влияет). Руки же тянутся к перу, мысли обращены к тебе, и вот это ощущается с большой силой, когда я взгляну на твои милые цветы, которые стоят вот около меня в вазе, на оберегавший их бегемотика.
Писать-то, собственно, нечего, основное все переговорено с тобой, но хочется. О, нет, «хочется» – это не то слово – необходимо, необходимо писать. Такова уж наша участь: писать, писать, писать. Не знаю, когда эта писанина кончится, когда нам не понадобится на такие дела перо, и использовать мы перо будем лишь в деловых письменных работах, а нашим «орудием труда» будет речь, глаза, губы, жесты (не сентиментальна ли слишком я? Если да! – то извини).
Ты ушел, а я еще долго стояла и смотрела тебе вслед, пока ты не скрылся из виду, и немного боялась, что ты оглянешься… иначе бы я, наверное, не смогла уйти от тебя, а ты, думаю, от меня. И стояли бы мы у подъезда дома и мерзли. Боже, когда будет та сказочная, маленькая пусть, комнатка, где мы могли бы быть вместе. В тепле, уюте, радостной тишине, в комнате, приносящей только покой и счастье в любое время года, при любых обстоятельствах, куда бы стремились, где бы мы могли быть независимыми ни от кого, ни от чего на свете!!!
Но будем жить и надеяться только на самое лучшее, а поэтому ты не должен «вешать головы», радоваться тому, что все еще впереди, что будет, должно быть, так, как хочешь, и стремиться создать необходимые условия к этому. Тоже относится, конечно, и ко мне.
Где ты сейчас, что делаешь, думаешь ли обо мне?? Но я тебя еще увижу на вокзале. Знаю, что приедешь, хотя я тебе и запретила.
В наших встречах я много говорила и делала не так (о, далеко не так) и не то, что хотела и что желала бы сказать, либо сделать, опять же се ля ви.
С тобой же я никуда не хотела ехать или идти (вчера, например, с этим аэропортом) из-за денег, конечно. Это такой щепетильный вопрос, но необходимый, к сожалению, еще. Мне и так было
