имеешь в виду? Скажи!
— Рули, Буба, рули. Не отвлекайся. Неужели ты думаешь, что Клим еще жив?
Растерянный Саня так и не смог выдавить из себя хоть одну каплю эмоций. Они застряли в его горле, отчего лицо стало багряно-красным, а на шее вздулись вены. Он открывал рот, но так и не смог ничего сказать, потому что тишину салона нарушил телефонный звонок.
— Да!
— Скала, тут такое дело… — Ворон заикался, голос то пропадал, то срывался на крик. Я даже не стал дослушивать и отключился.
— Что?
— Домой, Буба… Домой…
Глава 26
Олег
Оставив растерянного Бурханова у подъезда, неспешно направился домой.
— Домой… — не поверив своим ушам, вновь повторил это слово. — Нет, не показалось.
Давно не называл жилую площадь, на которую имел свидетельство о собственности своим «домом».
Проигнорировал лифт. Помню, когда только въехал, консьержи на меня смотрели, как на умалишенного, когда я, потный после пробежки, проскакивал в сторону лестницы. А встревоженные охранники звонили по внутреннему телефону, чтобы проверить, жив ли я еще или уже можно вызывать труповозку. Но, спустя несколько недель они привыкли. Взбежал по ступеням, заглядывая в окна на каждом пролете.
Поочередно открыл все замки. Медленно. Смакуя громкие звуки лязгающего металла. В нос, как порывом сбивающего с ног ветра, ударил ее аромат. Такой легкий, едва уловимый.
Включил свет и присел на кожаный диван, стоящий в углу прихожей. Не знаю, чего ждал? Или кого? Просто водил взглядом по стенам, всматриваясь в темноту квартиры. Где-то у соседей лаяла собака, где-то играла музыка, кто-то ссорился, крики, переходящие в визг, сопровождались биением посуды, а дома было тихо и одиноко. Да лучше бы она кричала. То, что я так любил, сейчас было в тягость.
Я привык к одиночеству, как например, к татуировке. Стоит только один раз перетерпеть, а потом привыкаешь и не замечаешь ее. Одиночество учит, в первую очередь, слушать себя, не шапочно вполуха, а внимательно запоминая оттенки реакции, чувств, ощущений. А главное — учит не слушать других, потому что все врут.
Хотелось закрыть глаза и дождаться, пока хоть кто-нибудь не заговорит. Вернее, не кто-нибудь, а она… С каждым разом уезжать от Янки становится все сложнее. А не думать — просто невозможно. Она как вакцина — лечит мое обескровленное сердце, но истребляет возможность отсекать от себя всех и вся. Кажется, что я жму на педаль тормоза, а машина все сильнее разгоняется, пронося в окнах кадры моей жизни. Сопротивляться? Очень хочется заставить себя сопротивляться, но не могу… Смысл?
Выдохнул, стараясь вытолкнуть из себя все эти «розовые сопли». Открыл глаза, вновь вернувшись к темной квартире. Не ощутил спертости воздуха, свойственного помещению, куда давно не приходили. Даже не мог уловить аромата своих сигарет в устойчивом облаке цитрусового запаха. Скинув пальто и обувь, направился вглубь квартиры. На стеклянной консоли аккуратно лежали женские кожаные перчатки и маленький поводок красного цвета.
Меня не отпускало ощущение, что здесь кто-то есть. Невидимый шлейф женской руки так и норовил окутать меня теплом и лаской. Тело размякло, расслаблялась каждая мышца, вдохи становились глубже и ровнее.
Окинув гостиную быстрым взглядом, стянул ставшим невыносимо тугим галстук. Комната весьма изменилась. Исчезли плотные портьеры, их заменили почти прозрачные легкие занавески, сквозь которые без труда просматривался ночной город. По бокам дивана появились стеклянные столики, на них стояли небольшие вазы с цветами. Не поверил своим глазам и подошел, чтобы пощупать лепестки.
— Живые… — выдохнул я и упал на диван. — И свежие…
Янка…. Конечно, кто же еще? То помещение, что я назвал «домом» стало другим. Нет больше четкости и ясности. Отсутствуют резкие цвета, контрастирующие с черным полом, нет лаконичных линий мебели, и пропало ощущение необжитого пространства. Даже сейчас, упав на диван, ощутил мягкие бархатные подушки глубокого серого цвета.
— Душ! Мне очень нужен душ!
Хотелось смыть с себя въедливый аромат азиатских специй и усталость от многочасового перелета, а главное — запах смерти, который пришлось вдохнуть в очередной раз.
Капли стекали по телу, но мне все равно было душно. Открыл окно и, сделав пару вдохов, снова закрыл, припав к прохладному стеклу лбом. Непонятное ощущение ломки, непрекращающаяся вереница вопросов и мыслей — все это выводило меня из себя. Протянул руку, чтобы включить кофемашину, но почему-то не обнаружил стальной агрегат на привычном для себя месте. Развернулся и стал внимательно осматриваться.
— Черт!
Кофемашина, стоявшая на барной стойке, перекочевала на кухонный гарнитур. На ней были аккуратными башенками расставлены белые чашечки с золотым геометрическим узором. На стеклянном столе появилась белая скатерть, а на стульях черные мягкие подушечки.
— Чего еще я не заметил?
Вышел из кухни и снова начал обходить комнату за комнатой. В гостевой были разбросаны женские вещи, посреди моей спальни стояли красные туфли на высокой шпильке. На гранитном полу ванной появились контрастно белые коврики. Черные полотенца, халаты почему-то теперь были кипенно-белыми, а на глянцевом комоде помимо десятка неизвестных склянок, появились фен и еще какие-то электроприборы непонятного для меня назначения.
Застыл в самой широкой части коридора, вращаясь вокруг себя по часовой стрелке. Теперь бросалось в глаза все: туфли в шкафу, бирюзовые подушечки на кровати в моей спальне, горшки с зелеными растениями, расставленные по всей квартире, фотография Снежка, воткнутая в зеркало у входной двери. На подоконнике балкона стояла чашка с отпечатком женской помады. На кресле валялись черные джинсы, на полу у столовой красная блузка. Но гвоздем всей программы была люстра — на тонких кованых ответвлениях висел бюстгальтер из прозрачного красного кружева….
***
— Ну что, демоны? — медленно припарковался на служебной стоянке за домом Моисея.
Вдоль забора, зажав бутылку водки в руке, расхаживал Лазарев. Увидев меня, остановился, отщипнул от елки зелень и отправил ее в рот, сморщившись. Махнул мне рукой, затем, вяло пережевав иголки, выплюнул их и снова приложился к горлышку. Всегда одетый с иголочки Лазарев сейчас был похож на дворового гопника. Серые трикотажные брюки, кроссовки и кожаная куртка, накинутая поверх толстовки с глубоким капюшоном, скрывающим его лицо. Правду говорят, что одежда диктует
