Деяния Творца не только и не просто вызывают сиюминутную реакцию отторжения, имеет место своеобразное обмирщение сакрального жеста, перевод его недоступной человеческому сознанию надмирной сути на язык простых (хоть и глубоких, острых) «человеческих, слишком человеческих эмоций»: присутствующая в мире смерть обретает жизнь в смертной тоске оставшегося жить человека. Диалектика расшифровки недоступного божественного деяния, снятия невыносимого напряжения его осмысления человеком посредством превращения в земное человеческое чувство – вот нерв извилистых и громогласных иеремиад Геннадия Русакова:
Толчками крови, скрытыми от глаз,пульсацией зеленой этой кровимужает мир, таящийся от нас,не сказанный ни в образе, ни в слове.
В твоей руке дыхание мое.Я воздух пью короткими глотками.Я тоже, как смиренное зверье,затих под благодатными руками.
И мне бы только слушать бег травы,и чтоб озоном ноздри щекотало.И полувздох проткнувшейся листвы,когда она свой кокон опростала.
На окской пойме низкий водослив,и вьются ив аттические косы.Но посмотри, творец, как в мякоть сливвпиваются прожорливые осы!
Подобная диалектика взаимодействия Творца и его смертного творения присутствует, например, в тетралогии Томаса Манна «Иосиф и его братья»: человек не просто познает Бога, но своими предельно напряженными размышлениями о бытии и о высшем смысле свершающихся событий соучаствует в божественной самореализации, а значит, сотворчествует в вечном мирозиждущем акте создания мира и человека.
Следует, конечно, заметить, что подобный ход мыслей характерен все же для сравнительно небольшого числа стихотворений Русакова, гораздо чаще в них содержится не возгонка земных переживаний до сотворческих усилий, дополняющих волю Создателя, но, наоборот, низведение неисповедимых деяний в пределы подлунного мира, перевод их раскаленной непознаваемости на язык обычнейших чувств и даже физиологических реакций. Вовсе не Иов, одержимый высокой болезнью недоверия и бунта, но заурядный стареющий мужчина, переживающий позднюю любовь, несущую в себе как счастье спасения от одиночества, так и вечный трагизм несовместимости увядающих жизненных сил и расцветающей женственности любимой.
Еще более прямолинейными и приземленными выглядят дальнейшие проекции деяний демиурга – теперь уже не на реалии жизни отдельно взятого человека, но на судьбы страны, пережившей нечто схожее – переход от угрозы распада и смерти к новым надеждам.
Я устал от моей непомерной страны,от ее расстояний – длины, ширины.От концов, позабывших начала.Шапку в руки – спасибо, кормила-ждала.Вытру губы, полой потрясу у стола…
Такие пассажи выглядят порою искусственно, декларативно, отсылают к образцам гражданской лирики семидесятых годов прошлого столетия – казенной и натужной даже в случае наличия изначально искреннего чувства, продиктованного не советской ортодоксией, но естественным желанием определить отношения «между личностью и обществом».
Последней нежностью прекрасная странав канун разоров, мятежей и моралежит и слушает, и шепчет именапятнадцати столиц как имена укора.
Имперской нежностью мне стискивает грудь –я тоже по земле ходил державным шагом.Ах, этот шелковый, бухарский этот путьи ветер Юрмалы с напругом и оттягом!
Раз за разом наталкиваясь на подобные строки, недолго прийти к выводу о том, что дерзкий радикализм Русакова, с исповедальным бесстрашием говорящего напрямую о мучительном и стыдном в собственном сознании, – этот радикализм достаточно поверхностен, поскольку истоком его служит навязшая в зубах риторика позапрошлой эпохи, сводимая к непрерывному возвышенному пафосу стихотворений-деклараций, назидательных манифестов о высокой роли «поэта и поэзии». Быть может, эти сомнения неуместны, продиктованы главным образом некой монотонностью интонаций стихотворений Геннадия Русакова последнего десятилетия. Опровергнуть их способен только сам поэт – если удастся ему выйти за рамки привычных рассуждений, обрести иные, не ведомые ныне обертоны.
Библиография
Разговоры с богом // Знамя. 2000. № 4.
Разговоры с богом // Знамя. 2001. № 7.
Небольшая василиада // Знамя. 2001. № 10.
Разговоры с богом // Знамя. 2002. № 6.
Разговоры с богом. Томск; М.: Водолей, 2003. 296 с.
Стихи Татьяне // Арион. 2003. № 4.
Как страстен этот мир, как солью саднит губы!.. // Дружба народов. 2003. № 8.
Стихи Татьяне //Арион. 2003. № 4.
Я держусь за родные одежды этих слов, этих строк, этих дней… // Дружба народов. 2004. № 4.
Горло дней // Новый мир. 2004. № 6.
Стихи Татьяне // Знамя, 2004. № 7.
Болезный мой, моя большая Русь…: Пространство напряжения и боли. Стихи // Дружба народов. 2004. № 10.
Стихи Татьяне. М.: Водолей, 2005. 208 с.
Голоса // Арион. 2005. № 1.
Я вырастал из боли // Дружба народов. 2005. № 8.
Похоже, я опять в другом начале… // Дружба народов. 2006. № 4.
Другое дыхание // Знамя. 2006. № 7.
Мне ярость в жизни раздувала вены… // Дружба народов. 2006. № 12.
Друзья по малолюдью: Стихи // Знамя. 2007. № 10.
Через трещины времени: Стихи // Знамя. 2007. № 12.
Избранное / Предисл. С. Чупринина. М.: Время, 2008. 480 с. (Поэтическая библиотека).
Проверенные люди // Дружба народов. 2008. № 1.
Улетает отчизна… // Знамя. 2008. № 11.
Моя Россия – география //Дружба народов. 2009. № 3.
Я перевел и нынче жду ответа // Знамя. 2009. № 10.
Стихи отречения // Дружба народов. 2010. № 8.
Свои скворцы // Знамя. 2010. № 10.
Десять стихотворений // Новый мир. № 2011. № 4.
Собес, вокзал, мордовские задворки… // Знамя. 2011. № 5.
Российская привычка // Дружба народов. 2011. № 12.
Секретный Зорге // Знамя. 2012. № 6.
В своей поре // Дружба народов. 2012. № 10.
Привыкание к жизни // Новый мир. 2013. № 1.
Таблица запоминанья // Знамя. 2013. № 3.
Дорогие мои жизнелюбы… // Дружба народов. 2013. № 8.
…в отечестве грозном моем // Дружба народов. 2014. № 4.
Воспитанник народа // Знамя. 2014. № 5.
Анна Русс
или «Запоминай любые пустяки…»
Анна Русс во времена своего дебюта отдала много сил, чтобы казаться брутальной и жесткой, чтобы в любой ситуации, предполагающей возглас «а!», не то чтобы промолчать, но воскликнуть «о!» и даже дважды «э!». Усталая от дешевого эпатажа публика записала было новоявленного стихотворца в тонкие ироники, поскольку в усиленном пристрастии к полузапретным темам и темным сторонам удела человеческого чувствовалась некая заведомая преднамеренность. Это как в старом анекдоте: на вопрос «Знаете, как перевести с …ского фразу “Простите, пожалуйста, я не расслышал, что вы сказали, не будете ли столь любезны повторить еще раз?”» – следовал ответ: «Га?!». В случае Русс путем несложных стилистических преобразований всякий легко мог произвести дешифровку: любое профанирующее «Га?!» незамедлительно превращалось в ясное и четкое высказывание, ну на худой конец – в «мессидж».
Желание сказать и сделать навыворот в стихах Анны Русс почти без остатка распределялось между тремя ситуациями, «мессиджи» произносились ровно трех типов – если обращаться к первоисточникам, их можно описать довольно лаконично: долой ваше искусство, долой ваши идеалы и долой вашу мораль.
Легче всего начать с первого «долой», его иллюстрирует образцовое для Русс творение про вечер Пушкина в музее Баратынского. Эта вещь рассчитана на устное (слэмовое) произнесение в рэповом ритме, накрывающем мутной волной мир, прилежно расчерченный по прописям, где каждому поэтическому имени заведомо отведен свой шесток. Пушкин – тот побольше всех, Баратынский – тоже прекрасен, однако поменьше Пушкина будет. Почему – неведомо, так принято считать, не перечитывая, так многие думали, не задумываясь. И вот вдруг стрелка компаса дает резкий сбой, четкая карта поэзии размазывается в нелепый чертеж нерадивого школьника, недовыполнившего постылое домашнее задание по поэтической географии. Простые слова, поделенные рваным рэповым чтением на неравные части, обнажили свое скрытое нутро, далекое от благозвучной словарной ясности.
Шагом марш в Музей Бора-ТЫНС! – ТЫНС! – кого,Там сегодня днем будет вечер Пушкина.Шагом марш в Музей Боратынск-ого-го!Там сегодня в три читать будут Пушк-и-на!..А я сегодня была в инете,И не на каких-нибудь пор-но-но! сайтах,Я там читала про Ганд-LEVE! – LEVE! – ского,И про Соко-LOVE! – LOVE! – ского,И даже про Леви-TANZE! – TANZE! – кого…
Второе «долой» Анны Русс лучше всего воплощено в еще одном «устном» стихотворении – «Герои». Имеются в виду пионеры-герои и вообще образцово-героические личности, на примере которых должна была воспитываться советская молодежь пионерского возраста (для справки: от 10 до 14 лет). За пионерским этапом жизни совмолодежи, как водится, следовал комсомольский, продолжавшийся (ежели кто не помнит) с 14 аж до 28 лет. Всякому возрасту – свои апостолы, и если некоторые имена героев постарше и теперь более или менее на слуху (Зоя Космодемьянская, Олег Кошевой), то большинство пионеров-героев канули в безвестность: Лиза Чайкина, Валя Котик, Марат Казей – это их портреты иконостасом украшали стены пионерских комнат, укоризненно взирали на тех, кто отлынивал от доблестной учебы, принимали клятвы «жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин».
