прибыла в Константинополь в 381 году, как раз когда епископы съезжались на Собор, где учение Афанасия должно было стать официальной доктриной Церкви. Во время долгого путешествия по Ближнему Востоку она и ее спутники всегда читали соответствующие отрывки из Библии «на тех самых местах» (in ipso loco). Это чтение, как некое сакраментальное заново-воплощение, воскрешало прошлое и делало его современной реальностью. Эгерия описывает огромные толпы паломников, что ходили процессиями по улицам Иерусалима, распевая гимны и псалмы в своих ритуализованных «библейских хождениях»: при этом разрозненные библейские события соединялись в совершенно неисторическом порядке, образуя хороз: место, где был взят на небеса Илия, оказывалось рядом с местом крещения Иисуса, алтарь, на котором Авраам связал Исаака – рядом с местом распятия[938].* * *
Иероним был одним из беженцев, покинувших Европу во время варварских нашествий IV века: он основал в Вифлееме монастырь, где перевел Библию с еврейского языка на латынь[939]. Его Вульгата («Простонародная» Библия) оставалась в Западной Европе стандартным библейским текстом вплоть до XVI столетия. Вначале Иероним переводил с Септуагинты, греческого перевода «Ветхого Завета», используемого восточными христианами, однако, обнаружив, что местные раввины считают его неточным, начал работу над тем, что называл Hebraica Veritas («Истина по-еврейски»). Вначале он был увлечен аллегорической экзегезой, однако тщательная работа над текстом заставила его вернуться к буквальному, прямому смыслу писания.
Его друг Августин (354–430), епископ Гиппона в Северной Африке, был платоником и естественным образом склонялся к аллегории, однако изучал контекст библейских текстов еще тщательнее Иеронима. Это заставило его осознать историческую обусловленность морали – прозрение, приведшее его к «принципу любви», на его взгляд, важнейшему для библейской экзегезы. Христианам не следует, например, высокомерно осуждать многоженство еврейских праотцов, поскольку среди первобытных народов это было обычным делом. Не стоит и аллегоризировать историю прелюбодеяния царя Давида: ведь все мы – даже лучшие из нас – порой грешим[940]. Праведное негодование – признак самодовольства и серьезнейшее препятствие на пути к пониманию писания. Вместо этого, настаивал Августин, «мы должны размышлять над тем, что читаем, пока не найдем истолкование, помогающее установить царство любви»[941]. Подобно буддистам, джайнам и конфуцианцам, Августин полагал, что писание, не ведущее к сострадательному мышлению и поведению, не имеет смысла.
Западные христиане практиковали свою версию еврейского пешера: «Ветхий Завет» они читали как предсказание «Нового»[942]. Ириней (ок. 130–200), епископ Лионский, называл это «правилом веры»:
Если кто-либо читает Писание… со вниманием, то найдет в нем сообщения о Христе и предвестия нового призыва. Ибо Христос есть сокровище, зарытое в поле, то есть в мире сем («поле есть мир»)[943]. А Христос – сокровище, зарытое в писаниях, на которое указывают нам аналогии и притчи[944].
Августин отчасти с ним согласен: «Наша цель, когда мы читаем Псалмы, Пророков и Закон, одна-единственная – увидеть там Иисуса»[945]. Однако для Августина «правило веры» не было догмой. Он полагал, что наше истолкование писания должен направлять «принцип любви», даже если такое толкование противоречит буквальному смыслу слов:
Всякий, кто думает, что понимает божественные писания или какую-либо их часть, однако не видит в их основании двойной любви к Богу и к ближнему, не понимает их вовсе. Всякий, кто находит в писании урок, важный для воспитания любви, даже если говорит не то, что, возможно, хотел сказать в этом месте автор – не обманывается[946].
Принцип любви учит нас постоянно ставить себя на место других и таким образом вырабатывать в себе привычку к com-passio – способности «чувствовать вместе» с другим: «Писание не учит ничему, кроме любви, не осуждает ничего, кроме скупости, и так образует людские умы»[947].
Августин был искушен в классической риторике, и поначалу Библия смущала его своей простотой и недостатком литературных украшений. Однако со временем он понял: писание доступно лишь тем, кто разделяет смирение Христа, Слова Божьего, спустившегося на наш уровень[948]. В писании вневременное Слово открывается в словах, написанных грешными и смертными людьми. Следовательно, писание не представляет собой «абсолютную истину», и его точное значение раскроется лишь в конце времен[949]. После падения Адама Бог может научить нас вещам духовным лишь чрез посредство предметов и исторических событий[950]. Таким образом, язык писания обусловлен неадекватностью человеческой природы. И то, и другое ограничено, так что споры о толковании Библии глупы и неконструктивны: ведь цель писания – связать христиан воедино, а не рассорить[951]. С людьми, уверенными, что значение писания понимают лишь они одни, Августин даже не спорил[952]. Их гордость и эгоцентризм отрезали их от общины: на самом же деле разность возможных истолкований должна объединять христиан различных взглядов в любви[953].
Ни один богослов, кроме Павла, не оказал на западное христианство такого мощного влияния, как Августин. Хоть он и сосредоточился на буквальном и историческом значении писания, Августин не был упертым буквалистом: вплоть до начала Нового времени в западной библейской экзегезе господствовал его «принцип приспособления». Он объяснял, что Бог приспосабливал свое откровение к культурным нормам народа, который первым его получил[954]. В одном из псалмов, например, отражен древний взгляд, ко времени Августина давно устаревший, что в небе «над твердью» имеется масса воды, из которой и образуется дождь[955]. Августин настаивал, что было бы смешно понимать этот стих буквально. Бог просто приспособил свое откровение к естественно-научному уровню того времени, чтобы народ Израилев мог его понять. Августин вывел правило: если буквальное значение писания входит в противоречие с достоверной научной информацией, толкователь не должен отвергать научные данные, иначе он подвергнет писание поруганию[956]. Если бы более поздние христиане серьезно отнеслись к этому совету – скольких бед можно было бы избежать!
В последние годы жизни Августина его родной город Гиппон осадили вандалы. Он видел, как западные провинции Римской империи одна за другой беспомощно падают под ударами полудиких племен, видел, как Западная Европа погружается в Темные века, которым суждено было продлиться около семисот лет – и взгляд его омрачился. Таков контекст его рокового учения о первородном грехе. Падение Адама осудило всех его потомков на вечное проклятие и, несмотря на искупление во Христе, непоправимо повредило нашу человеческую природу. Для западного христианина после Августина не было никакой надежды на обожение и никаких допустимых телесных, чувственных радостей. Грех Адама, учил Августин, передается через совокупление, когда мужчины и женщины получают иррациональное удовольствие друг от друга вместо Бога – так же как Рим, источник порядка и цивилизации, ныне изнасилован и унижен
