спокойно и уверенно. Со временем он стал ключевым текстом раввинистического иудаизма. Как и Йерушалми, Бавли использует Еврейскую Библию для поддержки Устной Торы, беря из Танаха только то, что ему подходит, и игнорируя все остальное. Среди авторитетов прошлого не было неприкосновенных. Редакторы Бавли спокойно переписывали «с точностью до наоборот» законодательство Мишны, использовали слова одного раввина против другого, указывали на пробелы в их аргументации. Они даже изменяли Писаную Тору в угоду своим правилам, говоря то, что, по их мнению, должен был говорить Танах.
Раввины считали себя пророками своего времени: «С того дня, как разрушен Храм, пророчество отнято у пророков и передано мудрецам»[972]. В Бавли Авраам, Моисей, пророки, фарисеи и раввины представлены не как герои того или иного исторического периода: все они сосуществуют на одних и тех же страницах, словно спорят – и нередко ожесточенно спорят – друг с другом через столетия. Определенных ответов здесь нет и быть не может. В одной истории-притче мы видим, как равви Элиезер втянулся в неразрешимый спор с коллегами по поводу деталей одного иудейского ритуала. Когда они отказались принять его мнение, он взмолился к Богу и попросил поддержать его, явив какие-нибудь впечатляющие чудеса. Вскоре рожковое дерево сорвалось с места и само прошагало четыреста локтей, вода в канале потекла вверх по склону холма, а стены Дома учения сотряслись, словно готовые рухнуть. Но на других раввинов это не произвело впечатления. Наконец в отчаянии равви Элиезер попросил, чтобы глас с неба (бат-коль) подтвердил его правоту – и божественный голос послушно объявил: «О чем вы спорите с равви Элиезером? Законное решение [галаха] всегда согласно с его мнением». Но равви Иешуа ответил вполголоса цитатой из Второзакония, указывающей на Тору: «Это – не на небесах». Тора больше не принадлежит Богу: однажды провозглашенная на Синае, она стала неотчуждаемой собственностью каждого иудея, «так что мы не обращаем внимания на бат-коль»[973]. В споре о божественном никому не дано сказать последнее слово, и богословию нет и не будет конца.
Бавли иногда называют первым интерактивным текстом[974]. Когда он наконец был записан, а позже и напечатан, текст в нем располагался так: посередине страницы – обсуждаемый отрывок из Мишны, а вокруг него – комментарии мудрецов из далекого и недавнего прошлого. На каждой странице оставлено место, чтобы учащийся мог записать свой собственный комментарий. Исследуя Библию через призму Бавли, ученик видел, что истина постоянно изменяется и что предание, какой бы священный трепет оно ни вызывало, не сдерживает и не подавляет силу суждения. Если учащийся не записывал собственную гемару, линия предания могла прерваться. Даже участвуя в жарком споре с коллегами, учащийся сознавал, что принимает участие в беседе, восходящей к Моисею и длящейся, как откровение Божье – вечность.
* * *
Тем временем купцы и странствующие монахи принесли буддизм Махаяны в Китай. Индийская и китайская культуры давно уже смешивались в Центральной Азии, где от долины Ганга до Великого Шелкового Пути простерлась иранская Кушанская империя с центром в Бактрии. Однако в самом Китае буддизм отвергали как религию варваров. Конфуцианцы особенно осуждали монашеское отречение от семейных уз, а буддистская идея перерождения ставила под вопрос культ предков. Однако в Период Раздробленности (221–581), последовавший за падением династии Хань, буддизм начал привлекать людей, интересующихся сложными техниками медитации. Даосизм, разумеется, не исчез после установления конфуцианского канона. Его мистические идеи по-прежнему привлекали представителей аристократии, и именно они первыми обнаружили между буддизмом и даосизмом Чжуан-цзы значительное сходство. Концепт «пустоты» в Махаяне выглядел вполне совместимым с даосским идеалом сознания, «пустого, единого и безмятежного». Рассказывали также, что Лао-цзы на склоне лет посетил Индию, где наставлял Будду – или даже сам стал Буддой[975].
Итак, в китайском буддизме мы находим творческий синтез индийских и китайских мистических традиций. В Период Раздробленности многие обнаружили, что буддистские техники медитации дают освобождение от политических тревог, и в III–IV вв. все больше буддистских текстов, таких как «Совершенство мудрости», переводилось на китайский. Быть может, неизбежно, что буддистские идеи объяснялись в терминах даосских философских категорий: этот процесс назывался гу-и – «истолкование по аналогии». Монашеский идеал все более привлекал некоторых китайцев, и начиная с IV века китайские буддисты создали собственное монашеское общество, отделенное от мейнстрима.
Однако в течение V столетия масштабные усилия переводчиков сделали буддистские писания доступными для более широкой аудитории. По-видимому, более половины буддийских монахов сделались переводчиками, экзегетами, специалистами по винайя («монашескому уставу»), исполнителями сутр. Каждый стремился сосредоточиться на каком-либо одном тексте, который и становился для него «ключом» для оценки прочих писаний: следовало определить основную тему этого ключевого текста и сгруппировать вокруг него другие тексты на схожие темы[976]. Некоторые переводчики приезжали из-за границы: среди них – великий центральноазиатский буддист Кумараджива, живший и учивший в современном Сиаме с 401 года до своей смерти в 413 году, китайские ученики которого стали невероятно популярны и влиятельны. Кумараджива знакомил их с более традиционными буддистскими учениями, однако, следуя вниманию Махаяны к «умелым приемам» (упайя-каушалья), использовал такие даосские термины, как ю («бытие», «существование»), у («небытие»), ю-вэй («целенаправленное действие») и у-вэй («ограничение действий»). Этот метод отличался от прежнего гу-и, подбиравшего чисто словесные аналогии: ученики Кумарадживы понимали глубинную связь этих идей. Результатом стало не искажение или неверное понимание буддизма, а скорее синтез индийского буддизма и китайского даосизма, со временем развившийся в уникальную китайскую разновидность буддизма[977].
Двое учеников Кумарадживы, развивавших его идеи, стали центральными для китайского буддизма фигурами. Один – Сэнь-жао (384–414), много лет, прежде чем стать учеником Кумарадживы, изучал писания Лао-цзы и Чжуан-цзы. Он написал два трактата, «Не существует подлинной неопределенности» и «О неизменности вещей», в которых сплетал важнейшие буддистские доктрины с даосскими учениями. Все на свете, учил он, находится в постоянном движении, изменяется каждое мгновение. Знание мудреца – не то же, что светское знание, в котором предмет размышлений всегда есть нечто внешнее по отношению к познающему. Познать у означает стать с ним единым: такое знание суть состояние нирваны – однако, поскольку это знание превосходит человеческий язык, сказать о нем нечего.
Сэнь-жао умер в тридцать лет, но его товарищ Дао-шэнь (ум. 434) стал монахом величайших дарований: рассказывали, что там, где он учил, даже камни кивали в знак согласия. Его учения были столь революционны, что его изгнали из монастыря, однако позже он вернулся с новыми переводами индийских буддистских текстов, подтверждающими его правоту, и был принят назад. Его учения, как и у Сэнь-жао, легли в основу чань-буддизма (в Японии известного как дзен),
