торговый цикл завершался тем, что купцы собирались в Каабе, проводили там древние обряды, а также поклонялись своим божествам, чьи идолы были установлены на территории Харама.
Это не было циничной эксплуатацией религии. Курайшиты верили в торговлю, которая спасла их от тягот кочевой жизни и сделала сказочно богатыми. Торговля в их глазах обладала собственной сакральной реальностью и даже, как верили некоторые, давала надежду на бессмертие. Быть может, это необычный взгляд на веру; однако арабы вообще отличались уникальной независимостью. Ни Персия, ни Византия, великие державы этого региона, не интересовались безводными пустынями Аравии, так что курайшиты могли развивать свою рыночную экономику свободно, без имперского контроля. Могли они и культивировать собственную религиозную идеологию, и интерпретировать богословские идеи более продвинутых соседей, как считали нужным. Они сохраняли гордую самодостаточность (истигна) – отличительный знак арабской жизни, и отчаянно сопротивлялись любым попыткам себя поработить. Кроме того, торговля научила их уважать чужие идеалы и ценности: продать нечто возможно, только поняв, по каким причинам другие люди могут захотеть это купить, так что обмен товарами – это всегда еще и обмен идеями и мировоззрениями. Отсюда в Аравии та открытость, какой мы не находим ни в Еврейской Библии, ни в Новом Завете[983].
Благодаря этому более плюралистическому мироощущению идея эксклюзивной религии была чужда курайшитам. Аравию окружали христиане – в Сирии, Месопотамии, Абиссинии и Йемене, – большинство из которых отвергали ортодоксию Халкидонского Собора и имели собственные взгляды на Иисуса. Иудеи после разрушения Иерусалима также бежали в Аравию и приняли обычаи арабской племенной жизни. Они практиковали собственную разновидность иудаизма и со временем развили собственные независимые предания. Арабские племена были прекрасно знакомы с историей Авраама и Измаила, как и с другими еврейскими легендами, однако ни одну из этих традиций – иудаизм, христианство, язычество или ханифийя — не считали самодостаточной или исключающей остальные. Скорее, они видели в них разные направления мысли и практики, незаконченные, гибкие, продолжающие развиваться, все еще в постоянном движении. С жесткими канонами писаний они почти не имели дела, и больше полагались на устные прорицания. Первое слово, продиктованное Богом Мухаммеду на горе Хира, было: «Икрах!» – «Читай!» Многие последующие откровения приказывали Мухаммеду передавать божественное послание устно: «Скажи!»[984] Он слушал боговдохновенные слова, запоминал их и затем произносил перед своими последователями. Со временем эти откровения были собраны и записаны в книге, которую мы называем «Коран», что переводится как «Чтение вслух».
Это откровение стало кульминацией двух аравийских процессов, в Коране слившихся воедино: первым была революция писания, оживившая этот жанр на Ближнем Востоке; вторым – склонность арабов рассматривать религиозные взгляды своих соседей как тенденции, находящиеся все еще в процессе развития, а не окостенелые доктрины. Поразительная – в сущности, беспрецедентная – скорость распространения ислама в Аравии и вне ее показывает, что он обращался к широко распространенному, но невыраженному недовольству и поискам альтернативы, которые вызывала жесткая государственная ортодоксия, укоренившаяся к тому времени в Византии. Коран неоднократно и гордо именует себя «писанием»[985] – самоназвание, которого ни в Еврейской Библии, ни в Новом Завете мы не находим. И прежде всего это было арабское писание. Арабский был литературным языком, на котором говорили все арабы, lingua franca полуострова[986]. Высшей формой искусства в Аравии считалась поэзия. Вдохновленный джиннами, пламенными духами, скитающимися по пустыне, поэт был «ведающим» – имел доступ к тому, что не могли увидеть другие[987]. Темами племенной поэзии были честь, отвага, любовь и секс, вино и идиллические описания природы. Кроме того, поэзия должна была вселять ужас в сердца врагов. Как и другие дописьменные народы, арабы заучивали наизусть большие объемы стихотворных текстов и верили, что их декламация обладает мистической силой.
Мухаммед всегда настаивал, что он – не поэт. На его взгляд, поэзия несла в себе слишком много старой племенной джахилийя («гневливости» или «агрессии») – хронической зацикленности на чести и престиже и, прежде всего, склонности к насилию и мстительности[988]. И по стилю, и по содержанию Коран отличался от традиционной арабской поэзии, однако Мухаммед читал его перед людьми, имевшими, «быть может, самый утонченный и чувствительный вкус в истории пророческих речей»[989]. Они умели слушать боговдохновенное слово, умели различать множество смыслов и подтекстов почти в каждой фразе, умели запоминать услышанное и слагать в сердцах.
За несколько лет до первого откровения Мухаммед и Хадиджа совершили ежегодную поездку на гору Хира неподалеку от Мекки. Там Мухаммед раздавал милостыню беднякам и совершал ритуалы, включавшие в себя преклонения ниц перед Аллахом[990]. По-видимому, Мухаммед был глубоко озабочен состоянием мира. На полуострове усилились племенные войны, а чуть дальше две великие империи, Персия и Византия, истощали друг друга в кровопролитных схватках. В Мекке тоже ощущалась неудовлетворенность и признаки духовного нездоровья. Одни кланы курайшитов становились богаче, другие все больше чувствовали, что их оттесняют на обочину. Общинный дух, ключевой для выживания в пустыне, был подорван рыночной экономикой, стоящей на безжалостной конкуренции, алчности и личной инициативе. Богачи сколачивали состояния, не обращая внимания на беды нуждающихся соплеменников, даже грабили сирот и вдов, отнимая у них наследство. Казалось, курайшиты отказались от всего хорошего, что было в племенном этосе, и оставили себе только дурное: джахилийя, бесшабашность, высокомерие и эгоизм, нравственно разрушительные и способные только губить.
Решение проблем Мекки, предлагаемое Кораном, прозвучало уже в самом первом откровении:
Читай во имя господа, твоего создателя —
Того, кто из зародыша создал человека…
Человек – тиран,
Он думает, что богатства принесут ему безопасность,
Но к господу твоему возвращается все[991].
Этот стих основан на популярном среди курайшитов представлении, что каждого из них создал Аллах, но далее показывает, что их гордые декларации своей самодостаточности – заблуждение: люди полностью зависят от Бога. Аллах настаивает, что он – не далекий, отсутствующий «верховный бог». Его создания должны «приблизиться», чтобы он мог руководить ими, и отринуть свою гордую истигна: «Коснись головой земли!» – приказывает Бог в конце суры (главы)[992]. Так родилась религия ислама – слова, означающего «покорность» или «сдачу в плен» (ислам) человеческого эго. Мусульманин – это человек, покорившийся Богу.
Но что означала эта «покорность» на практике? Сострадание. Почти каждое чтение Корана Пророк начинал обращением: «Во имя Бога Сострадательного (аль-Рахман), Милосердного (ар-Рахим)»; эти божественные свойства должно было воплотить в себе мусульманское общество. Коран дал Пророку политический мандат, потребовав, чтобы люди обращались друг с другом справедливо, в духе равенства, и честно распределяли богатство. Божественный голос настаивал на том, что в этом и состоит главная мысль всех великих писаний прошлого. Опыт построения такого общества (уммы)
