Давно понимая, кто стоит за его «уголовным делом», Азадовский тем не менее долгое время воздерживался от обращений по этому адресу. Но теперь ему показалось, что время наступило. Возможно, это был опять-таки жест отчаяния или же одно из проявлений его «реактивного состояния». В целом же этот шаг воспринимается как очередная попытка переломить опасную для него ситуацию.
Текст этого послания доступен нам лишь в черновом варианте (машинописные копии Азадовский сможет оставлять лишь после того, как ему вновь станет доступна пишущая машинка). Процитируем некоторые фрагменты:
О том, что «идеологический» момент играет существенную и даже основную роль в моем уголовном деле, говорят также и некоторые фигурирующие в нем материалы, в частности, – отклоненное прокуратурой ходатайство следственных органов о возбуждении против меня уголовного дела по статье 70 УК РСФСР.
Не имея в то время при себе никаких выписок из уголовного дела, Азадовский допускает неточность: речь идет о постановлении следователя Каменко от 12 февраля 1982 года (ранее мы анализировали этот документ). Однако верная трактовка Азадовским этого, казалось бы, второстепенного (в контексте его чисто уголовной статьи) документа убедительно свидетельствует об осознании им своего истинного статуса – «политического» заключенного.
С первых же недель моего пребывания в колонии я убедился в том, что администрация располагает информацией обо мне, поступившей из Ленинграда, из Комитета государственной безопасности. В течение года мне не раз приходилось слышать о том, что я «диссидент», «антисоветчик», «ученик Сахарова» и даже… «сионист». По поводу этих безответственных, оскорбительных для меня заявлений и разговоров, исходящих от отдельных сотрудников колонии (прапорщик Климчук, лейтенант Сухов), я обращался с жалобами к руководителям колонии и представителям прокуратуры Магаданской области.
В начале февраля 1982 г. (после того как я был представлен администрацией к условно-досрочному освобождению с направлением на стройки народного хозяйства) в колонию прибыли двое сотрудников КГБ… В течение трех дней они вели переговоры с администрацией, распространяя в отношении меня клеветнические сведения и позволяя себе недопустимые, на мой взгляд, голословные утверждения… Кроме того, они вызывали других осужденных (Седлецкий, Ковальчук, Качаев) и пытались получить от них дискредитирующий меня материал. В результате, под их прямым давлением, администрация объявила мне подряд три нарушения, из которых каждое является фальсификацией. Все действия сотрудников КГБ и администрации ИТК-5 были обжалованы мною в законном порядке в прокуратуру и УВД Магаданской области.
Материалы проверки, проведенной в апреле сего года капитаном Кондратюком, полностью подтвердили достоверность фактов, изложенных в моей жалобе, тем не менее УВД Магаданской области отказалось – вопреки очевидности – признать действия администрации ИТК-5 необоснованными.
Обстановка вокруг меня в колонии продолжает оставаться весьма тревожной. Администрация, руководствуясь рекомендациями, полученными на мой счет, относится ко мне пристрастно (я искусственно превращен в злостного нарушителя режима содержания, постоянно идут разговоры о новой судимости, об административном надзоре и т. п.). Отзывы обо мне, которые позволяют себе – со ссылкой на КГБ – некоторые из офицеров, в частности, лейтенант Сухов (Азадовский – «враг», Азадовского «нужно расстрелять» и т. п.), отличаются крайней злонамеренностью, а поскольку такие разговоры ведутся и с осужденными – носят провокационный характер (натравливание на «инакомыслящих»).
Как я уже пытался объяснить в своем письме в ЦК КПСС, я крайне далек от всего того, что закулисно инкриминируется мне начиная с декабря 1980 года. Я не принадлежу к диссидентам, никогда не занимался антисоветской деятельностью, не знаком лично ни с кем из диссидентов. Ко мне тем более не приложимо определение «сионист».
Следует дать пояснение относительно «сиониста», которым Азадовский, как ни толковать это слово, разумеется, никогда не был. На официальном жаргоне 1970-х годов «сионист» означало просто «еврей», и ничего более. Этим термином обозначались прежде всего те, кто собирался покинуть страну, подал заявление на выезд, оказался «в отказе»… Но это понятие употреблялось и расширительно, охватывая всех инакомыслящих, «диссидентов», а то и просто интеллигентных, грамотных людей, желающих уклониться от сотрудничества с советским режимом. Но поскольку антисемитизм был формально под запретом, то вместо того, чтобы произносить или писать «еврей» (а тем более «жид»), приходилось прибегать к эвфемизму (ровно так же в 1940-е годы использовалось понятие «космополит»).
Антисоветскими я свои взгляды также назвать не могу. Я критически смотрю на отдельные явления советской действительности, однако никогда не допускал никаких общественных заявлений. Пропагандой своих взглядов, как утверждают сотрудники ленинградского управления КГБ, я не занимался…
Я действительно печатался за границей, однако все мои зарубежные публикации были осуществлены законно через ВААП [Всесоюзное агентство по авторским правам. – П.Д.]. С иностранцами (коллегами по работе и своими личными друзьями) я встречался регулярно, но во встречах моих не было ничего предосудительного. Мне известны советские законы, и я их всегда соблюдал.
Прошу Комитет государственной безопасности ответить мне, каковы реальные претензии, имеющиеся в отношении меня, и чем вызван контроль надо мной и моим уголовным делом, который осуществляется в течение последних лет.
Письмо было зарегистрировано в спецчасти колонии, где оно получило исходящий номер. Желая удостовериться в его отправке, Азадовский вскоре увидел (и успел скопировать) служебную помету: «Направлено 23.VIII.82 нач. Сусуманского отделения КГБ тов. Кобзарю В.А. для выяснения вопроса по существу изложенного».
В начале сентября Азадовский узнает, что администрация лишила его продуктовой посылки (несмотря на то что в августе он получил на нее официальное разрешение). Присланные из Ленинграда продукты были отправлены обратно. Это вызвало у него новую вспышку ярости и, само собой, новую череду жалоб. В письме к Светлане он сообщает 15 сентября: «История с посылкой совершенно вывела меня из того душевого равновесия, к которому меня привел врач за первые две недели моего пребывания в больнице. (По поводу посылки я написал отдельно в сусуманскую райпрокуратуру – прокурору по надзору.)»
Как ни странно, эта попытка самозащиты в конце концов увенчалась успехом. Прапорщица Л.И. Давиденко и начальник отряда старший лейтенант В.В. Зарубин (тот самый, который был «свидетелем») получили взыскание.
Собственно, за два года, проведенные в заключении, Азадовский получит одну продуктовую передачу (под новый, 1981 год в Крестах), одну пятикилограммовую посылку и две вещевые бандероли. Остальные уйдут обратно или пропадут вовсе. 29 сентября 1982 года Лидия Владимировна уже в полной безнадежности писала в своем обращении в ЦК КПСС:
За время пребывания в учреждении АВ 261/5 мой сын получил положенную 5-ти килограммовую посылку только один раз. 2-й посылки он был лишен в наказание. В августе он написал мне о разрешении на очередную 5-ти килограммовую посылку. Я собирала ее по крохам, имея за плечами 79 лет и 39 руб. 30 коп. пенсии! Думаю, можно представить, чего мне это стоило! И теперь из письма сына я узнаю, что посылка без объяснения причин ему не выдана и отправлена мне обратно. Я не говорю даже об испорченных продуктах. Я говорю об очередном издевательстве и незаслуженной сердечной боли. Когда же все это кончится?!
Лечению психики не слишком благоприятствовали и такие инциденты, как словесное препирательство с одним из прапорщиков, случившееся 14 сентября. Ниже мы приводим текст жалобы, написанной Азадовским сразу же после этого события начальнику больницы подполковнику В.А. Несмелову. Малозначительный эпизод передает, как нам кажется, всю сложность лагерной ситуации для людей, подобных Азадовскому, болезненно реагирующих на любое унижение, вплоть до самых мелких придирок, со стороны «персонала»:
Сегодня в 11 ч. 30 м. я был остановлен при входе в магазин ЦБ [Центральной больницы] грубым окриком прапорщика Теслюка: «Азадовский, куда идешь?» Это происходило в момент, когда магазин уже был открыт и возле него толпилось много осужденных.
Я повернулся к прапорщику и ответил ему (как и обычно поступаю в подобных случаях), что прошу его прежде всего обращаться ко мне на «вы» (как того требуют правила внутреннего распорядка ИТУ МВД СССР). После этого я зашел в магазин. Прапорщик Теслюк бросился вслед за мной (я стоял уже у прилавка и разговаривал с продавщицей), стал тянуть меня за рукав бушлата и кричать: «А ну, давай выйдем». Я повторил прапорщику, что прошу называть меня на «вы».
