24 марта:
Как ты уже знаешь, прокурор по надзору г. Сусумана т. Нейерди приходил ко мне 18 марта. Я вручил ему свою жалобу от 10–23 февраля, заявление от 5 марта (оно касается моего нынешнего положения в колонии: ставлю вопрос о возможности дальнейшего моего пребывания в ИТК-5). Кроме того, я дал ему для ознакомления текст моей жалобы в ЦК КПСС. Он обещал прийти ко мне для разговора на этой неделе. Покамест не приходил.
В том же письме – некоторые подробности жизни за колючей проволокой:
…Администрация колонии продолжает свою политику в отношении меня. В марте я был лишен совершенно безосновательно отоварки на 4 руб. (якобы я не своевременно встаю при подъеме). Сейчас собираются оформлять очередное нарушение по поводу того, что я заходил в помещение другого отряда к осужденным за журналами («Вопросы литературы» и «Вопросы философии»). Но самое главное в том, что, несмотря на мои неоднократные протесты, по колонии продолжают циркулировать слухи, порочащие меня как личность и как гражданина СССР. Об этом я пишу (ссылаясь на конкретные случаи и факты) почти во всех своих жалобах и заявлениях.
И еще одно важное добавление, в том же письме:
То, что мои осложнения в колонии – дуновение… с берегов Невы, я не только знаю, ибо это нетрудно понять, но знаю потому, что много общался за последние недели с офицерами колонии, вольными мастерами и т. д.
29 марта:
У меня был 24 марта прокурор по надзору из прокуратуры Магаданской области [А.А. Нейерди]. В течение двух с половиной часов я рассказывал ему о моем (т. е. о нашем) деле. Ничего обнадеживающего он мне, впрочем, не сказал. К 2 апреля, а может, и раньше, будет официальный ответ на мои жалобы в Сусуманскую прокуратуру и в ОИТУ УВД Магаданской области. Кроме того, рассчитываю получить ответ на мое заявление в прокуратуру от 5 марта, в котором я прошу рассмотреть вопрос о возможности (в смысле – невозможности) моего дальнейшего пребывания в ИТК-5. Я просил прокурора, чтобы меня «закрыли» на 6 месяцев в ПКТ – это единственная возможность избежать контактов с осужденными, которых администрация науськивает на меня и из которых вытягивает всеми способами «показания».
14 апреля (день возвращения Светланы из Горького в Ленинград):
Ответа из Сусуманской прокуратуры, как и из ОИТУ УВД Магаданской области еще не поступало. Если будет отказ, напишу (о нарушениях, незаконно мне объявленных в феврале и другое) на имя министра МВД СССР тов. Н.А. Щелокова. Слишком уж явный, очевидный и доказуемый характер носит это очередное допущенное в отношении меня беззаконие в феврале, определившее и нынешнюю позицию администрации (агрессивную позицию!).
Ситуация сильно тревожила и ленинградских друзей. Было ясно, что Азадовский не преувеличивает возможность того, что его попытаются задержать на зоне. «Депутат» тем временем уклонился от конкретных действий (впоследствии станет известно, что как раз в те недели с ним тоже «беседовали» в Союзе писателей и объяснили, что его вмешательство в данном случае будет рассматриваться как «неуместное»). Зато совершенно иначе повели себя доктора филологических наук и члены Союза писателей СССР Б.Я. Бухштаб, Л.Я. Гинзбург, Д.Е. Максимов и др., к ним присоединился и К.В. Чистов, избранный 29 декабря 1981 года членом-корреспондентом АН СССР и с радостью употребивший свое новое звание во благо.
«Ты уже, вероятно, знаешь, – писала сыну Лидия Владимировна 10 апреля 1982 года, – что 1-IV ушло в ЦК письмо от группы ученых. Оно небольшое, 1½ страницы, но очень фундаментальное и добротное. Подписано 7 лицами, ты всех знаешь…». (К сожалению, текст этого обращения мы не смогли разыскать.)
Для Азадовского же ситуация нарастала и становилась совсем невыносимой. Он постоянно думал о том, что бы еще предпринять, дабы заставить администрацию полностью изолировать его от окружающих – любой контакт мог обернуться новым письменным заявлением о его «взглядах» или новым конфликтом. Оперчасть колонии (ее возглавлял майор внутренней службы с фамилией Потайчук) вела себя все более топорно: вызывала осужденных, задавала вопросы и требовала «бумагу», обещая за это скорейшее освобождение… Складывается впечатление, что от администрации колонии настойчиво требовали оснований для процессуальных действий в отношении осужденного.
Из писем к Светлане:
20 апреля:
Встреча наша может отложиться [имеется в виду встреча в декабре 1982 года. – П.Д.], поскольку на этот счет администрация опять-таки имеет «указания»…
Факты, коими я располагаю, я изложил прокурору из Магаданской облпрокуратуры и капитану Кондратюку (из ОИТУ УВД Магаданского облисполкома). Об этом же я писал и в моем заявлении в сусуманскую райпрокуратуру от 5 марта. На этом же основании (главным образом – на этом основании) я требовал и требую, чтобы меня либо изолировали на весь оставшийся срок (в ПКТ или ШИЗО), либо перевели на другую зону.
29 апреля:
Положение мое в колонии – без изменений. Я буду на днях решительно вновь ставить вопрос о том, чтобы меня «закрыли» на весь оставшийся срок в ШИЗО или ПКТ. Находиться в отряде и вести обычный для колонии образ жизни более невозможно.
В тот день, когда было написано это письмо, на зону опять явился зампрокурора Сусуманского района Александр Альфредович Нейерди (он же – прокурор по надзору, в будущем – прокурор Магаданской области), о чем Азадовский писал на следующий день, 30 апреля:
Я был у него, получил обратно первый вариант своей жалобы в ЦК и задал ему ряд вопросов, касающихся моего положения в колонии. Он не стал обсуждать со мной всю эту проблематику, сославшись на то, что моей жалобой и моими делами занимается сейчас не он, а прокурор по надзору за местами лишения свободы из Магаданской облпрокуратуры…
Прокурор сказал мне также, что считает возможность второй судимости, лишенной реального основания (т. е. сфабрикованной), маловероятным делом. Это меня несколько успокоило.
«Спокойствие» длилось недолго; каждый день он получал все новые подтверждения тому, что его не оставляют в покое. В первые дни мая он понял, что нужно действовать, иначе развитие событий, наметившееся еще в феврале, станет необратимым.
Ранним утром 5 мая, до выхода на работу, он написал письмо Светлане – довольно деловое и ровное – и поставил на нем дату 6 мая, рассчитав, что письмо окажется в Ленинграде приблизительно в середине мая и, значит, еще долгое время жена и мать будут думать, что у него все в порядке.
В тот же день в помещении швейного цеха Азадовский вскрыл себе вены.
ШИЗО и больничка
Суицид – норма лагерной жизни. И если на воле это воспринимается как чрезвычайное происшествие, то для жизни заключенных в таком факте нет ничего удивительного. Потрясения, связанные с арестом, следствием и судом, мир размером с тюремную камеру, этап и беспредел конвоя, непосильный для многих физический труд, безнадежно тягостный лагерный быт, борьба за выживание и отношения с солагерниками, криминальная иерархия, в которой не каждому удается найти свое место, – все это зачастую приводит к попыткам самоубийства. Заключенные калечат себя, глотают иголки и прочие металлические предметы, морят себя голодом, а то и просто вскрывают вены или лезут в петлю. «Психика не выдержала», – сочувственно говорят в таких случаях те, кто знаком с этой формой человеческого существования.
Но все это вряд ли можно отнести к Азадовскому. Конечно, с января по май 1982 года ему пришлось пережить немало тяжких минут, но до отчаяния, казалось, было далеко. Испытанный способ – писание жалоб – был бесполезен, потому что надзорные инстанции упорно не реагировали. Он все искал и не находил выхода из замкнутого круга, который неумолимо сужался. Ситуация подвела его к решению, которое казалось ему единственно верным.
Тем не менее его поступок не был вызван желанием расстаться с жизнью. Скорее можно предположить обратное: это было желание ее спасти.
Впоследствии Генриетта Яновская вспоминала:
Костя со Светой постоянно переписывались. Он уже был на зоне, и вдруг она мне звонит и сообщает, что приехал «человек с зоны», говорит, что от Кости и что ему шьют новое «дело». Приехали на зону двое, всех зэков расспрашивают и обещают скостить срок за дачу показаний против Кости. А мы не понимаем, правда это или провокация?..
Я еду в Москву к прокурору, попадаю на прием, у меня от Л.В. доверенность, что я имею на это право. Объясняю ему про тех двоих, нам, мол, сообщили, и требую объяснений. На голубом глазу он меня спрашивает: «А что вы так нервничаете? Он же жив?» – «Пока!» – говорю я зловеще. Потом я узнаю, что Костя отправлен в ШИЗО, штрафной изолятор, за попытку самоубийства: он резал себе вены. Когда я его потом спрашивала, зачем он это сделал и не страшно ли ему было, он мне сказал: «А выхода другого не было»…
